Маартен 'т Харт - Полет кроншнепов

Сарычи медленно кружили над мертвым животным, темневшем среди поля пятнышком ржавчины.

— Они сядут, только когда мы уйдем, — сказал охотник, — и не успеешь глазом моргнуть, как они ее обработают. Иногда они следуют за мной весь день и подчищают все, что попадает в мои капканы. Так и напрашивается мысль о переселении душ. Если мне суждено заново родиться на свет божий, то хорошо бы в новой жизни стать сарычом. Никто не питает к нему ни любви, ни ненависти, никто в нем не нуждается. Он не знает печали, и опасность не подстерегает его на каждом шагу, питается он падалью, а поэтому у него нет необходимости никого убивать, чтобы самому выжить. И надо полагать, вскоре они тут вообще будут жить припеваючи. Ондатра отправит Нидерланды под воду — ровно настолько, чтобы и следа не осталось от людей, прибывших некогда на плотах покорять этот край. И тогда здесь станет так, как было вечно. В солоноватой воде дельты будет плодиться и размножаться ондатра, а в небе над нею будет властвовать сарыч, который избавит ее от обязанности хоронить своих мертвецов. И тогда, может быть, вновь появится выдра. Ты знаешь, что нет домашнего животного более преданного, чем выдра? Когда умирает ее хозяин, умирает и она. В средние века бедняки, которым было не по средствам держать собаку, заводили выдру и прекрасно с ней уживались, ибо нет на земле более привязчивого зверя, я сам своими глазами видел это в Америке.

Он замолчал, слегка проведя рукой по глазам, и я услышал шепот репортера:

— Отсюда мне ничего не пригодится.

Он выключил магнитофон, а охотник медленно пошел вперед, тихо бормоча про себя:

— Сами не ведают, как им тут живется. Это тебе не Аляска и не Канада: мороз посреди зимы — жуть берет, а им хоть бы хны — спасаются, мех-то густущий; градусов сорок ниже нуля тогда было, и они собрались все в одной проруби, не давали воде замерзнуть. То ли дело здесь — живут как у Христа за пазухой, здесь земля обетованная и ни тебе выдр, ни беркутов, ни рысей, ни норок.

— А хорек на них не охотится? — спросил я.

— Нет, он не большой любитель мочить лапки.

— А лиса? Она ведь снова добралась до этих мест.

— Добраться-то добралась, только в воду и она не рвется, хотя, конечно, не откажется сцапать молодую неосторожную ондатру. Но дело в том, что ондатра практически не выходит на сушу. Ей достаточно пищи по берегам канала: стоит прорыть от воды ход на поле, как она натыкается на свеклу, или брюкву, или картофель, или что-нибудь еще, так что вполне доберется от Флиссингена до Гронингена, ни разу не покинув своего канала. Подожди, здесь еще капкан.

Охотник спустился в канал, сунул руку в воду и вместе с капканом вытащил на свет божий перепачканную в грязи ондатру, которой тут же отхватил ножом хвост.

— Спроси, зачем он каждый раз отрезает им хвосты, — зашипел репортер.

— А мне и не нужно спрашивать, — ответил я, — могу сам тебе рассказать. Он поступает так, чтобы кто-нибудь другой, найдя мертвую ондатру, не проделал то же самое ради денег. Ведь тому, кто предъявит хвост, полагается определенное вознаграждение. Раньше платили по пять гульденов, а как сейчас — не знаю.

— Как было, так и есть, — сказал охотник, — ни цента не прибавили.

— Значит, по пять гульденов выплачивают уже лет пятнадцать, — подсчитал я. — В шестьдесят третьем году мой отец поймал ондатру на кладбище, где тогда работал, и получил за хвост пять гульденов.

— Ах это в ту жуткую зиму? Скорей всего, ему попался старый самец. Эти старые самцы бродяжничают в одиночку. А может, он просто искал место, где забыться последним сном.

— Странно, что вознаграждение не увеличили, — сказал я.

— Вовсе не так уж и странно, — отозвался охотник, — потому что теперь поймать ондатру раз в пять легче, чем раньше, а с тех пор, как она впервые приплыла сюда по Рейну, жизнь вздорожала во столько же раз.

Он бросил мертвую грязную ондатру на поле. Казалось, прямо из воздуха возникли две темные точки, бесшумно поплывшие в нашу сторону.

— Сейчас даже вспомнить забавно, — вновь заговорил охотник, — но года три назад повадился какой-то юнец таскать мне каждую неделю по десять — четырнадцать хвостов. Ну, соответственно, каждую неделю я платил ему от пятидесяти до семидесяти гульденов. Так продолжалось около года, и, признаться, я недоумевал, почему ни разу не видел этого парня в поле, и понятия не имел, откуда он брал этих ондатр. Но, думаю, бог с ним, мне-то какая разница, деньги платить я так и так обязан, да и платил я ему не из собственного кармана. И вот однажды разговорились мы с коллегой, у него участок был на соседнем канале, и он мне рассказал, что какой-то сопляк каждую неделю носит ему те же десять — четырнадцать хвостов. «У него еще усики такие, как приклеенные?» — спросил я. «Точно», — ответил он. «И прическа, будто в волосах запутались комья глины?» «На сравнения я не мастак, — сказал он, — но по прическе он вылитый Элвис Пресли». «Значит, тот самый и есть, — подытожил я. — Правда, я опять не совсем понимаю: раз уж он похож на этого типа, как бишь его… то чего ж не стоит перед микрофоном и не разевает свою пасть, ведь теперь модно этак деньгу загребать, даже если ничегошеньки не смыслишь в музыке, а голос у тебя такой, что уличный торговец со стыда бы сгорел». Потом мы расспросили других наших коллег и везде услышали одно и то же: всем поставляет хвосты парень лет двадцати от роду. И порешили мы — скажем прямо, не без колебаний, потому что я, например, был против, — дознаться, что здесь к чему. Не прошло и полутора лет — оперативно, а? — как выяснилось, что живет себе в стране Бельгии некий обедневший граф, живет в обширном поместье с прудиками под каждым кустом. В них он и развел ондатр, а кроме того, набил ими свои пустующие конюшни. Только не спрашивай, как он это устроил, я понятия не имею. Каждый божий день граф отлавливал ондатр по своим прудикам, да и у конюшенных выводков резал хвосты (а за хвосты я, понятное дело, тоже платил деньги, поскольку хвост — визитка ондатры), шкурки продавал в меховую промышленность, так как в Бельгии, не то что у нас в Нидерландах, торговля ондатрами разрешена официально; тушки под видом водного кролика загонял в прибрежные ресторанчики, а хвосты по пятьдесят франков за штуку — нашему мальчишке. Поскольку же в Бельгии за хвост никто гроша ломаного не даст, парень и возил хвосты контрабандой через границу, каждую неделю по две мотоциклетные коляски.

Репортер даже не потрудился включить магнитофон, но я спросил:

— А почему у нас запрещена торговля ондатровыми шкурками?

— Потому что в течение года ондатровый мех ценится по-разному. Осенью мех наиболее густой, ведь животные готовятся к зиме. Если бы разрешили торговлю, то со всех точек зрения имело бы смысл охотиться на них только осенью, а на весну и лето оставлять их в покое. В итоге вышло бы, что никакой выгоды от их истребления нет. Чем больше ондатр, тем больше меха. Расчет простой. А теперь давайте-ка проверим здесь.