Уильям Сароян - Повести и рассказы

— А что это было такое? — сказал Драм.

— Маленькие зверюшки?

— Нет. То, что ты посадил.

— Деревья, на которых растут гранаты.

— Хочу увидеть гранат.

Я повез его к брату моего отца в Санджер и там показал ему в большом саду гранатовое дерево и чудные плоды на его ветвях. Гранаты были еще недозрелые, но я все-таки сорвал один и протянул сыну.

Из дому появился мой дядя Левон и повел нас к себе. Мы посидели у него часа полтора.

Когда мы вернулись во Фресно, в свою комнату в отеле, я увидел, как мой сын вытащил из кармана гранат, посмотрел на него и положил на письменный стол.

На следующее утро мы поехали домой в Сан-Франциско. Дома он забрал у меня свои вещички, и я заметил потом, что гранат лежит у него на столе. Так он и лежал там довольно долго и через месяц совсем высох и сморщился. Мать как-то спросила у мальчика, не выбросить ли эту штуковину.

— Нет, — сказал он. — Это мне нужно.

Спустя несколько дней мы отправились всей семьей во Фресно, и мальчик сказал мне: «Давай поедем туда еще раз».

— Куда это туда?

— Туда, где были твои деревья.

Так оно получилось, что в течение сорока дней я дважды побывал в том месте, куда не заглядывал четверть века.

Мы прошагали ярдов около ста по совершенно сухой бугристой земле, и, остановившись закурить сигарету, я увидел, как мальчик достал из кармана гранат. Он посмотрел вокруг, посмотрел на гранат, потом нагнулся и тихонько положил его на землю.

Я ждал, что после этого он что-нибудь скажет, но поскольку он продолжал молчать, то промолчал и я, и мы вернулись к машине и сели и поехали обратно во Фресно.

О гранате он так и не сказал ни слова. Я же ни о чем не стал у него допытываться, ибо ясно, что у них всегда что-то свое на уме, и в любую минуту они способны на такие вот вещи, а почему — ты все равно не узнаешь, не выяснишь, так лучше уж обойтись и вовсе без разговоров.

Я работал на подрезке виноградных кустов в калифорнийской долине Сан-Хоакин, было мне в ту пору шестнадцать лет, и меня уже столько раз выгоняли из школы, что я решил больше не возвращаться туда и нанялся работать на винограднике. С утра было пасмурно, а среди дня полил сильный затяжной дождь, и все мы на винограднике прекратили работу и разошлись. Я отправился в книжную лавку во Фресно, прошел во внутреннее помещение, где находились старые журналы и книги, и стал искать там, что можно взять задаром, за каких-нибудь пять или десять центов. Мне попалась кипа старых журналов, не всякой случайной дряни, а хороших старых журналов, и название одного из них — «Дайел» — было знакомо мне. В кипе нашелся единственный экземпляр этого журнала, а когда я спросил у старика, хозяина лавки, нет ли у него еще таких, он сказал, что нет, да и прежде не было, что этот — единственный, лежит тут около года, так что сейчас даже и не вспомнить, откуда он взялся. Я заплатил десять центов, сунул журнал за пазуху и под дождем покатил на велосипеде домой. Небо обложило надолго, дождь лил не ослабевая, идти было некуда и нечего было делать, я бросил школу, распрощался с ней навсегда, про себя у меня решено было — либо стану писателем, либо не стану никем вообще, а как мне стать писателем или, коли уж на то пошло, как никем не стать — этого я не знал, так что я устроился за круглым столом на веранде и начал читать добытый в лавке журнал. Я прочитал его от корки до корки. Вот это да! О господи, как у них это получается? Как они пишут вот так, вот такое? Каждое словечко, ну, в самый раз, каждое на своем месте, полное смысла, ясно отпечатанное на плотной белой бумаге, слово ложится к слову, и вместе они образуют рассказ, стихотворение, очерк, статью, а я, ну, кто я, глупый юнец, всего только помышляющий о писательстве, ни на что не годный шестнадцатилетний читатель. И все равно, лучше уж быть читателем, нежели вовсе никем не быть, особенно если ты читаешь что-то хорошее, а в журнале почти все такое и было и нравилось мне по-настоящему, хоть я при этом и сознавал, что сам никогда не смогу писать так же. Они-то знают, как это делается, а я нет. И скорее всего никогда не узнаю. Стало быть, один у меня выход — научиться писать по-своему, но так, чтобы издатели захотели брать и издавать мои вещи, несмотря на то, что писать, как надо, я не умею. Я не считал, что это невозможно, но и уверенности на этот счет у меня не было. Ни у одного писателя в шестнадцать лет не бывает уверенности. Ну конечно, я не могу писать вот так, как эти писатели, хотя бы потому, что они, ясное дело, учились в школе. Чтобы писать так, как они, нужно ведь стать таким, как они, но об этом даже и речи быть не могло. Я не знал их, но видел как наяву, они похожи были на писателей, а я нет. Они были образованные, а я нет. Но у меня имелся природный ум, или, во всяком случае, я полагал, что имеется, а то иначе с какой бы стати мне смотреть свысока на всех и вся на свете, включая и этих писателей, чьи произведения, с одной стороны, приводили меня в восторг, чьей образованности, с другой стороны, я чурался? Уж каких только ни набираются они знаний о других писателях, о других литературных периодах, и всяких теорий, и рассуждений о том, что сделал в литературе такой-то писатель, как он открыл в сущности новую школу, создал новый стиль и прочее в этом роде. Что мне известно было о подобных вещах? Почти ничего, но я знал кое-что другое — например, последние слова двух-трех сотен людей, помещенные в старом альманахе, в одной из любимых моих книг. Вот так вот подвигалось мое чтение, однако, прежде чем я дошел до конца журнала, мне попалась вещь страничек на пять, по прочтении которой я подскочил от радости. Это был отрывок из неоконченного большого произведения под названием «Устная история мира», имя писателя — Джо Голд. Вообще-то когда писатель называет себя Джо, а не Джозеф, это как-то удивляет и настораживает. Кому он этак набивается в друзья-приятели? Пижон какой-то, — подумалось мне сначала, и я хотел уж было пропустить страницы Джо Голда, но все-таки заглянул в них, а заглянув, прочитал, а прочитав, подскочил от радости, до того тут все было просто и прямо, до того все живое и настоящее, и ничего особенного, а только люди, ведущие между собой разговор. И вовсе не какие-нибудь важные люди, говорящие что-то важное и значительное. Обыкновенный народ, говорящий о самом обыкновенном.

Утром я снова был на винограднике и в течение всего дня вслушивался в самые обыкновенные разговоры, которые вели работники со мной и друг с другом, и вот, пожалуйста, я что-то уже приобрел. Джо Голд подсказал мне: слушай, и ты услышишь. Я стал слушать.

Мы разговариваем, все время мы разговариваем, и когда пишем — тоже, все это разговор. Я разыскивал еще чего-нибудь из написанного Джо Голдом, но нигде ничего не находилось. Я ждал, когда будет издана книга, когда она появится в библиотеке, где я наконец смогу ее прочитать, потому что книг, кроме словаря, я в ту пору не покупал да и словарь купил лишь раз, одного достаточно. Я ждал, но книга Джо Голда не появлялась. И все-таки я все время помнил о ней и предвкушал тот счастливый день, когда увижу ее изданной, возьму в руки и прочитаю от корки до корки… Прошли годы, а книги Джо Голда все не было. Что с ним такое сталось? Умер, что ли? Куда девался человек? Куда девалась его книга, черт побери? И еще год прошел, потом другой, а книги все нет, и вот уже у самого у меня вышло два сборника, а скоро будет издан и третий.