Катя Миллэй - Море спокойствия

Мы с Дрю сидим за обеденным столом. Мистер и миссис Уорд – в разных концах дивана, лишь бы не прикасаться друг к другу. Аддисон растянулась на соседнем диване, положив голову Ашеру на колени, и он рассеянно перебирает ее волосы.

Тут открывается задняя дверь – в комнате словно разрывается бомба. Все дружно поворачивают головы на звук. На пороге – она.

Никто не двигается с места. Не вскакивает, не подбегает к ней, не взвизгивает от радости. Мы просто смотрим, как будто пытаемся убедиться, что она действительно пришла. Она глядит на нас в ответ, скользит глазами по нашим изможденным лицам, пока ее взгляд не останавливается на мне. А дальше – все перестает существовать. Я не могу пошевелиться, зато она бросается ко мне. Как только оказывается передо мной, все хором подают голос: «Эмилия», – говорит ее мама; «Эм», – говорит Ашер; «Милли», – говорит ее отец; «Настя», – говорит Дрю; «Солнышко», – говорю я. И тут она не выдерживает.

Ее маска дает трещину и разбивается, осколки живущих в ней девчонок разлетаются в стороны, и остается только одна – та, которую я обнимаю.

Крепко сжимаю ее в своих руках, но ничего не говорю. Ни о чем не думаю. Возможно, даже не дышу. Я очень боюсь, что не смогу удержать ее, не дать ей рассыпаться. Однажды уже видел, как она плачет, только сейчас все иначе. Она погружается в пучину, растворяется в каком-то потустороннем болезненном забытьи. Из нее вырывается крик. Надрывный, глубинный, ужасающий – я не хочу слышать его. Рукой, прижатой ко рту, она пытается его заглушить, но не выходит. Все ее тело сотрясает безостановочная дрожь, я мысленно молю, чтобы она успокоилась. Чувствую, что все в комнате смотрят на нас, но мне сейчас не до них.

Она по-прежнему стоит, только теперь опирается на меня. Наваливается всем телом. Всей его тяжестью. Тяжестью своих тайн, слез, боли, сожалений, потерь, и кажется, я сам могу сломаться под этим бременем, настолько оно велико. Я не хочу всего этого знать. Теперь понятно, почему она столько времени посвящала бегу. Мне тоже хочется отсюда сбежать. Бросить ее, распахнуть дверь и бежать без оглядки, потому что это невыносимо. Не такой уж я сильный, не такой храбрый, да и утешить не способен. Не годен ни на что. И никого не могу спасти. Даже самого себя.

Но сейчас я здесь, и она тоже. Я никуда ее не отпущу. Может, мне нет необходимости вечно ее спасать. Возможно, просто нужно спасти ее в эту минуту, тогда, если получится, спасусь и я сам, и этого будет достаточно. Я сжимаю руки плотным кольцом, словно одного этого хватит, чтобы унять ее дрожь. Плач становится беззвучным. Она стоит, уткнувшись лицом в мою грудь. Я неотрывно смотрю, как от ее волос на макушке отражается свет, лишь бы не видеть лиц остальных с вопросами, на которые у меня нет ответов.

Она постепенно успокаивается. Дыхание выравнивается, тело приникает ко мне и замирает. Затем она переносит вес назад – это длится всего миг – и наконец отстраняется.

Я расслабляю руки и выпускаю ее, но глаз с нее не свожу. Ее лицо становится безучастным, каким было в тот первый раз, когда я увидел ее; с него стираются все эмоции. Ты словно смотришь видео взрыва, проигрываемое назад: все обломки встают на свои места, как будто ничего не случилось.

Я боюсь отвести взгляд. Боюсь, что она снова рассыплется. Исчезнет. Я боюсь. Мне не следовало выходить из своего гаража. Как и не следовало впускать ее внутрь.

Тут она видит на столе стопку тетрадей и вся цепенеет. Неотрывно смотрит на них. В ее глазах – вопрос и ответ одновременно.

– Но как это возможно? – в конце концов подает голос ее мама. Она испытывает замешательство, боль от предательства, облегчение. – Ты ведь ничего не помнила.

Я вглядываюсь в лица людей, которые любят ее и которые не слышали ее голос около двух лет. Никто из них не ждет ответа. Но он звучит.

– Я помню все, – шепчет она. Это и признание, и проклятие.

Тишину комнаты нарушает единственный звук – услышав голос дочери, мать судорожно втягивает в себя воздух.

– Как давно? – спрашивает ее отец.

Солнышко отрывает взгляд от тетрадей и поворачивается к нему.

– С того дня, когда перестала говорить.

В конце концов, все расходятся по комнатам и ложатся спать, устроившись кто где: на кровати, на полу, на диване. Я располагаюсь рядом с Солнышком, на односпальной кровати в ее комнате. Она, свернувшись калачиком, прижимается ко мне, и не важно, что места мало, ведь ее близости мне всегда будет недостаточно.

Когда я укладываюсь вместе с ней, никто не пытается меня остановить. Наверное, понимают, что никак не смогут мне помешать. Ничто в этом доме и на этой планете не удержит меня от нее.

Дрю спит на импровизированной постели на полу – видимо, тоже хочет быть поближе к ней.

Я прислушиваюсь к ее дыханию: тихое посапывание напоминает мне о том, что она рядом, прижимается ко мне; мы с ней спали так не счесть сколько ночей.

Где-то посреди ночи к нам в комнату заглядывает ее мама и смотрит, как мы лежим вместе на кровати. На ее лице читается если не понимание, то смирение.

Я гляжу на нее, в проникающем из коридора свете вырисовывается ее силуэт. Она замечает, что я не сплю.

– Как ты ее назвал? – спрашивает миссис Уорд, хотя явно хочет задать другой вопрос.

– Солнышко, – отвечаю я, и она улыбается. Это имя тоже кажется ей идеальным – возможно, помимо меня, так думает только она.

– Кто она для тебя? – шепотом продолжает она, уже задавая тот самый вопрос. Я знаю на него ответ, но не понимаю, как сказать его вслух.

Не успеваю я ответить, как с пола доносится приглушенный голос Дрю.

– Родной человек, – говорит он.

И это правда.

Эмилия

Утром мои родители уезжают на пресс-конференцию, а Ашер отправляется в школу, хотя сегодня ему разрешается пропустить уроки.

Я провожаю Дрю до машины. Мне кажется, я готова обнимать его вечность.

– Я буду скучать по своей Настюхе-Плюхе, – говорит он мне.

– Я навсегда останусь твоей Настюхой-Плюхой, – с улыбкой отвечаю я и разжимаю объятия. – Попроси Тирни дать тебе еще один шанс. Если и на этот раз напортачишь, я сама тебя прибью.

Когда Дрю уезжает, дома остаемся только мы с Джошем Беннеттом и всеми невысказанными вопросами.

Я протягиваю ему одну из своих тетрадей – только так он может обо всем узнать. Но он смотрит на нее с ужасом, как на гадюку.

– Я не хочу знать, что в этих тетрадях, – произносит он, отказываясь ее брать.

Я говорю, что мне тоже не хочется знать, о чем там написано. Но раз я знаю, он тоже должен узнать. В конце концов он соглашается. Во время чтения его лицо каменеет, а все мышцы в теле сковывает напряжение. Видно, что он пытается не заплакать. А когда я показываю ему фотографии, он с силой закусывает кулак – наверное, хочет ударить что-нибудь, но здесь нечего бить. Как только мы доходим до снимка моей руки, кости которой торчали из кожи во все стороны – трудно поверить, что врачи смогли ее собрать, – он уже не может сдержать слез. И я его не осуждаю.