Катя Миллэй - Море спокойствия

Последние слова сдавливают мне горло, лишают легкие воздуха. Глаза начинает щипать. Говоря это, я мысленно пинаю себя. Велю заткнуться и просто удержать ее. Обнять, поцеловать, сказать, что все будет нормально, даже хорошо, потому что я об этом позабочусь. Сказать, что с ней все в полном порядке. Закружить ей голову красивой ложью. Но не могу. Я уже и раньше расставался, и сейчас справлюсь. Однако почему-то это расставание дается мне труднее остальных, ведь при желании я мог бы его предотвратить, раз уж мы прощаемся по моей инициативе. Оно несет за собой выбор, который другие не предполагали. И сколько бы я ни уговаривал ее остаться здесь, как бы ни понимал этой необходимости, я по-прежнему хочу, чтобы она решила уехать со мной. Послала к черту здравомыслие, лечение, расставание. Сказала, что ей нужен только я, чтобы почувствовать себя счастливой, цельной и живой. Но мы оба знаем, что это не так. Сегодня она скажет мне «прощай», а я буду вынужден ее отпустить. И никто из нас не знает, вернется ли она когда-нибудь.

Вот уже двадцать минут я пытаюсь уехать, но не могу взять в толк, как расстаться с ней. Сколько бы всего я сегодня ни произнес, этого все равно будет недостаточно, потому что не сказал одного, самого главного. И если я хочу уехать без сожалений, то нужно убедиться, что между нами не осталось невысказанных слов, которые будут преследовать меня.

– Постой. – Я ловлю ее за руку, когда она собирается уходить, разворачиваю ее ладонь к себе и пальцами глажу шрамы, как делал уже множество раз. Она поднимает на меня глаза, вглядывается в мое лицо. Изучает его. Как в нашу первую встречу. Пытается определить, о чем я думаю.

Я не знаю, как об этом сказать – даже не уверен, что смогу, – но мне придется нарушить ее последнее правило. Пусть она не знает ничего другого, но это необходимо ей узнать.

– Я люблю тебя, Солнышко, – говорю я, пока окончательно не лишился остатков самообладания. – И мне плевать, хочешь ты этого или нет.

Эмилия

Я и не предполагала, что скорбь и жалость к себе – это не одно и то же. Думала, будто, упиваясь жалостью к себе, я то и делала, что все время скорбела. Но я ошибалась. Так что впервые почти за три года я позволила себе испытать скорбь.

Джош отпустил меня. Или это я его отпустила. Вряд ли это имеет какое-то значение. Он уехал на следующий день после Дрю. Сказал, что любит меня, но мне ответить не позволил: не хотел услышать, что я для него потеряна. Потом поцеловал мою левую ладонь, выпустил ее из рук, сел в свой грузовик и уехал.

Думаю, ему расставание далось сложнее, так как он привык терять людей, которых забирает смерть, а не тех, кто уходит сам. А я ушла. Не знаю, как долго пробуду здесь. Даже не знаю, стану ли вообще возвращаться. Знаю лишь, что время пришло.

Время пришло для многих событий, пусть я и не смогу осуществить их все разом. А мне бы очень этого хотелось, потому что я никогда не отличалась терпением.

В молчаливой попытке попросить прощения я приникаю к маме, обнимаю ее – ни одних слов не хватит, чтобы выразить мою вину. А потом говорю, рассказываю всю правду: я ненавижу себя, со мной далеко не все в порядке, я боюсь, что это продлится целую вечность, и не знаю, как мне быть. После чего прошу ее сделать звонок. Я готова идти.

Сначала я хожу на сеансы психотерапии почти каждый день. Я говорю. Говорю. Говорю. И снова говорю. А потом плачу. Как только слезы иссякают, появляются мои родители, за ними – мой брат, и мы вместе пытаемся найти способ выбраться из этой дыры.

Наконец нам удается найти психотерапевта, которая, как и я, не отличается терпением и снисходительностью к моим проблемам. И за это я ее люблю. Ведь, скажем прямо, когда дело касается психотерапии, мне нужен не воспитатель детсада, а инструктор по строевой подготовке. Она дает мне задания на дом, я их выполняю, а если выезжаю куда-то за город, мы договариваемся об общении по телефону или переносим встречу на выходные. Знаю, что моим сеансам психотерапии еще не скоро придет конец. По крайней мере, в ближайшее время точно.

Я даже снова пытаюсь ходить на групповые занятия, но меня хватает всего на один сеанс. Мне они по-прежнему не нравятся. Мне не становится лучше от осознания того, что у других тоже случаются подобные несчастья, поэтому больше я на них не хожу. И нисколько об этом не жалею.

Вчера я села за пианино, но к клавишам так и не притронулась. Пусть лучше этот гроб стоит закрытым. Мне приятнее думать, что последнее исполненное мной музыкальное произведение было прекрасным и совершенным, даже если это не так. Я не пытаюсь делать вид, будто не испытываю мучений – мои навыки лжи не настолько для этого хороши. Напротив, я тоскую по музыке каждый день и вряд ли когда-нибудь перестану.

Кошмары больше меня не донимают, хотя я жду их каждую ночь. Я выдала все свои тайны и мысли – все, что сидело в моей голове. Теперь все знают обо всем, и воспоминания больше не имеют надо мной власти. Однако всякий раз перед сном моя рука по-прежнему тянется к тетрадям, словно за таблеткой снотворного, вот только ни одной из них не осталось. Папа помог мне развести на заднем дворе костер, после чего мы с родителями и Ашером по очереди бросали мои тетради в огонь, пока от дыма не стало щипать глаза – теперь наши слезы можно было списать на него. Я никогда не забуду всех тех слов, но записывать их больше не буду.

Здесь у меня нет фотоаппарата, который подарила мне мама, поэтому мы снимаем на ее камеру. Мы делаем огромное количество снимков и создаем новые воспоминания. Раскладываем их на кухонном столе, я показываю ей свои любимые фотографии, а она мне – свои. Затем мы распечатываем их и вместе завешиваем стену новыми снимками.

Эйдан Рихтер находится под арестом, но ни его, ни мой адвокат не разрешают мне с ним поговорить, хотя тот и признал свою вину. А может, тут уже и говорить не о чем. Я достаточно узнала о причине поступка Эйдана Рихтера. О том, что произошло в тот день. Он пришел домой. Обнаружил мертвое тело брата. И эта реальность оказалась для него настолько невыносимой, что его разум помутился. Говорят, у него случился нервный срыв. Знаю, такова была защитная реакция, но не желаю ничего слышать об этом. Не желаю понимать. Потому что этому нет оправдания. Я не могу простить. И не прощу. Однако моя ненависть уже не будет столь ярко выраженной, как раньше. Эйдан Рихтер, как и я, оказался не готов к тому дерьму, которое подбросила ему судьба. Он тоже сломался – только иначе. Мне кажется, все то, во что я верила последние три года, – не такая уж правда. Словно я смотрела на мир сквозь стекло, покрытое пылью моего собственного восприятия, и не видела того, что реально. Прежде для меня существовало только черное и белое, зло и его противоположность. И в этом заключается самое трудное – распознать истину.