Екатерина Шпиллер - Маленький памятник Эпохе прозы

Потом читала, что именно в Париже подобные ощущения - дежа вю и про прошлые жизни - возникали у множества людей и до меня. Такой волшебный город, этот Париж. А, может, только он по какому-то странному закону мироздания открывает самые сокровенные его тайны. Так ему назначено, такой выпал жребий столице Франции. Впрочем, если честно, то что-то подобное я испытывала и в Риме, и в Мадриде, и в Барселоне, и даже в совсем другом по духу Лондоне. Особенно в Лондоне! В него я попаду, когда буду уже куда старше и опытнее, а ощущения испытаю те же, что в Париже.

Так что не в городах дело, а в моём воображении, в огромной увлечённости с самого детства европейским искусством и литературой. Я "видела" это всё, читая Диккенса и Стендаля, Памелу Джонсон и Франсуазу Саган, а уж если смотрела кино, где показывали европейские города, то боялась моргнуть, чтобы ничего не пропустить.

Интернет, общение с Людкой, поездка с Полиной меня так увлекли, что я не сразу обратила внимания, как Вера дважды отказалась от наших встреч и прогулок, ссылаясь то на усталость, то на простуду.

Вернувшись из Парижа в середине мая, следующим же вечером после работы я позвонила Вере узнать, когда она планирует выезд на дачу, чтобы помочь им при переезде. Уже дважды я принимала участие в "эвакуации", как, смеясь, называла переезд Алла Андреевна, потому что перевезти весь скарб и малыша впридачу двум женщинам адски тяжело. Подруга собиралась снимать ту же избушку на курьих ножках, что и в прошлом году - они ещё в том августе договорились с хозяйкой насчёт следующего лета, потому что взаимно друг другу понравились.

Прошлым летом почти каждые выходные я проводила у Веры, в их уютном мирке, который они умело создавали даже на чужой территории, состоявшей из двух крохотных комнаток и веранды. Это была задняя часть большого хозяйского дома, но со своим собственным входом, высоким крыльцом и двориком. Во дворе росли рябины, молодой дубок, кусты смородины, стоял вкопанный в землю небольшой деревянный столик с двумя скамеечками. Вот там-то тёплыми июльскими вечерами мы устраивали чаепитие под открытым небом. Алла Андреевна пекла яблочный пирог, мы с Верой привозили из Москвы всякие вкусности. Виталик постоянно мельтешил - бегал туда-сюда, то к нам, то к друзьям с соседских дач. Детский гомон звучал постоянно, и от него становилось спокойно и умиротворённо, что ли.

Пахло родным летним Подмосковьем, где-то слышался перестук колёс электричек: наша неизменная, вечная российская летняя жизнь, описанная Чеховым, Горьким, прозаическая донельзя и одновременно романтическая до умиления.

Мои летние радости.

БУРЯ КРОЕТ

- Вера уже спит, - глухо сказала Алла Андреевна. - Позвоните, Белочка, завтра, пожалуйста.

Я с удивлением посмотрела на часы - всего без пяти восемь. И голос у Вериной мамы странный. Вдруг с Виталиком что?

- Алла Андреевна, у вас всё в порядке? Все здоровы?

Несколько секунд она молчала, и за эти мгновения я успела подумать о детских болезнях, о несчастных случаях, о том, что сама Алла Андреевна, возможно, сдаёт - возраст же.

- Нет... Вера болеет.

- Простудилась? Грипп?

- Нет. Всё серьёзней, - я услышала, что она плачет. Меня накрыло волной такой сильной паники, что болезненно свело желудок и прошиб пот.

- Что? Что? - только и могла бездарно "чтокать" я, боясь услышать ответ.

- Лейкоз... - прошептала сквозь слёзы Алла Андреевна.

Оказывается, с некоторых пор (с каких и почему я не знала, как посмела не знать?) Вера неважно себя чувствовала и списывала своё самочувствие на усталость и весенний авитаминоз, уповала на лето, тепло и целительность свежего подмосковного воздуха. Отпуск планировала в этом году взять пораньше.

Заканчивался апрель, тепло уверенно вытесняло весеннюю промозглость, солнышко светило всё ярче, но в тот день, когда нужно было ехать на ту самую дачу и окончательно договариваться с хозяйкой, Вера поняла, что никуда поехать не сможет. От слабости у неё дрожали колени.

- Мам, я просто не доеду, - испуганно призналась она Алле Андреевне. Вера была бледна, и её знобило. Безо всяких признаков простуды или гриппа. В тот день они поняли, что происходит что-то куда более серьёзное, чем авитаминоз.

Дальше началась муторная катавасия: походы по врачам, бесконечные сдачи анализов, проверки и перепроверки. Пока что полная неясность, всё под вопросом. "Под вопросом" - это когда в истории болезни написан страшный диагноз, но после него спасительной надеждой красуется большой вопросительный знак. Обо всём этом Алла Андреевна поведала мне по телефону тихим, иногда срывающимся на всхлипы голосом.

- И что теперь?

- Теперь мы записаны в очень хорошую клинику к лучшему специалисту... так говорят. Но к нему очередь, хотя это и дорого, поэтому ждём.

- И когда?

- Через три недели.

- Вера ходит на работу?

- Что ты... она на больничном. У неё совсем нет сил. Плохо ест. Я так надеюсь на ошибку! А Виталик ничего не понимает, каждый день спрашивает, почему мама никак не выздоравливает, я должна держать лицо и успокаивать его, врать, - она совсем расклеилась и беззвучно зарыдала в трубку.

О, про "держать лицо" я отлично понимаю! Но для этого нужна многолетняя сноровка и тренировка, чтобы получалось само собой.

- Ошибка, - твёрдо сказала я в трубку. - Это, безусловно, ошибка. Вот увидите, всё образуется, я уверена.

- Белочка... - Алла Андреевна, сильная, добрая, весёлая женщина плакала отчаянно и безнадёжно, но изо всех сил сдерживая голос, тихонько, чтобы её не услышали ни Виталик, ни уснувшая Вера. - Это, видимо, от папы у неё. Он ведь умер от того же.

- Алла Андреевна, у меня теперь есть мобильный телефон, запишите номер! И звоните всегда, когда нужно. Умоляю, держите меня в курсе. Эм... ну, вообще-то я теперь буду звонить постоянно.

- Да-да, сейчас запишу... У Верочки тоже есть, я тебе дам номер. Как раз с него она в последний раз позвонила домой, когда ей стало нехорошо около метро. Она шла с работы и вдруг... Сейчас возьму ручку, погоди.

Пока Алла Андреевна ходила за ручкой и бумагой, я стояла, прижавшись лбом к стене и закусив до крови нижнюю губу. Где я была последние два месяца? Интернет, Париж... Почему так выходит? Почему мы умудряемся исчезать из жизни дорогих нам людей именно тогда, когда они нуждаются в помощи? Как мы смеем не реагировать на что-то явно не то - они, близкие наши, уходят в "подполье", отказываются от встреч, не звонят. А мы беспечно продолжаем делать вид, что ничего не происходит, наслаждаемся общением с Америкой, едем в Париж кайфовать.

Почему я пишу "мы"? Какие такие "мы"? Пытаюсь, обобщая, разделить ответственность со всем миром? Не выйдет, голубушка. Не "мы", а "ты". Я. Это я "забила" на милую мою подругу, вдруг ставшую часто хворать и кукситься, я нашла утешение в иных удовольствиях. Хреновый я друг. Очень хреновый.