Джерри Спинелли - С любовью, Старгерл

Я с усмешкой вернула ему газету:

– Враки-каки, как сказала бы Пуся.

Его брови взметнулись вверх:

– Враки-каки?

– Никакая я не героиня. Просто в этот час никого рядом не оказалось.

Мы еще немного поспорили о том, героиня я или нет. Победил он – в буквальном смысле по умолчанию: у меня воспаленное горло отказало. Перри как раз дотронулся до шрамика у меня на лице, когда вдруг в палату вошла мама. Я представила их друг другу. В присутствии мамы он стал каким-то застенчивым. Вся развязность и высокомерие исчезли. А ведь раньше я никогда не видала его в ином настроении, кроме как в решительном до наглости. Он потрепал по голове моего плюшевого медведя и удалился.

Бетти Лу звонила каждый день. Она жутко корила себя за то, что не может прийти, но я с самого начала велела ей даже не думать об этом. Если что и должно заставить ее победить страх выхода из дома, то точно не мое состояние, тем более что оно совсем не критическое. В общем, мы разговаривали и разговаривали, и я не давала ей повесить трубку до тех пор, пока мне в очередной раз не удалось подавить ее чувство вины.

Сегодня утром меня выписали. Первым делом я опустошила свою повозку счастья. Совсем, до последнего камешка. Потому что Корицы больше нет.

Мне больно даже подумать о том, что могло с ней случиться. Она ведь такая домашняя. Не знает ничего о кошках и ястребах. Не знает даже, что в мире есть злые люди, которые не любят крыс. Так и вижу: вот она к кому-то подбегает… к кому-то в тяжелых ботинках и с отвращением во взгляде…

Еще я узнала, что от меня кое-что скрывали. В тот же день, когда Пуся приходила ко мне в больницу, она пропала. Ее не было несколько часов. Потом полиция нашла малышку рядом с пепелищем. Она искала Корицу.

Первые несколько ночей я плохо спала. Анализ крови показал наличие токсинов – от угарного газа, так что мне выписали от них кое-какие лекарства. Еще оказались сужены дыхательные пути, от них давали другие лекарства. Проявились признаки легкой пневмонии – опять лекарства. Слюна стала серой – от этого лекарств не нашлось. Но постепенно все наладилось. Нужда в кислородной трубке отпала, таблетки стали отменять. Исчез дымный привкус у еды. Слюна побелела, и я вообще вернулась к нормальному состоянию.

Словом, физиология пошла на лад. Но о снах этого сказать нельзя. Каждую ночь мне является Корица. Иногда она бродит по каким-то голым землям, похожим на пустыню в Аризоне. И сеньор Сагуаро наклоняется поговорить с ней, но вдруг из его дупла, где раньше гнездились сычи-эльфы, вырывается целая стая стервятников с красными клювами. Иногда я вижу Корицу снующей по тротуару в час пик: она увертывается от людских подошв, смотрит вверх, пытается привлечь к себе внимание. А иногда я вообще ее не вижу, только слышу – она зовет меня по имени, зовет и зовет, снова и снова…

Приходила репортерша из «Утреннего ленапе». Все еще пытаются прославить меня. Хочет написать обо мне очерк. Я вела себя не слишком дружелюбно. Ответила на два или три вопроса, потом ткнула пальцем в горло: «Не могу говорить».

Она сунула мне свой блокнот: «Тогда пишите ответы!»

Я покачала головой: «И писать не могу». Схватила свои костыли, заковыляла вверх по лестнице и захлопнула за собой дверь в комнату. Потом услышала, как она во дворе завела свою машину. Наверное, заголовок будет такой: «Героическая злюка». Или что-нибудь в этом роде.

Но мне плевать. От костылей ужасно ноют подмышки. Нога чешется под пластиковым гипсом – а его можно снимать только на ночь. Глубоко вдыхать все еще не могу, но если бы и могла – от тоски бы это меня не избавило. Тоски по Корице. Моей самой маленькой подружке. Тут не помогут ни костыли, ни гипс.

Вчера вечером я поругалась с мамой (представляешь себе?). Узнав, что утром я собираюсь на Календарный холм, она буквально взбесилась.

– Никуда ты не пойдешь! Ты же еще на костылях! И хрипишь как старый граммофон!

– Ничего я не хриплю, – сказала я спокойно и рассудительно. Должен же кто-то из нас двоих сыграть в этой беседе роль взрослого человека.

Мама ткнула пальцем мне прямо в лицо. Щеки у нее покраснели.

– Нет и нет!

– Да!

– Нет. Разговор окончен.

Она повернулась ко мне спиной и зашагала прочь.

– Как хочешь, а я пойду, – сказала я спокойно и рассудительно.

Мама застыла. Плечи у нее словно одеревенели. Она обернулась. Глаза блестели. С ее губ слетело только одно слово: «Сьюзан…» – и всё. Она ушла.

Мама называет меня именем, данным при рождении, крайне редко – только если очень, ОЧЕНЬ расстроится. Кстати, вспоминаю случай, произошедший на второй день моего пребывания в больнице. Родители были у меня в палате. Папа стоял, мама сидела на стуле. Они старались веселыми выражениями лиц ободрить меня и отвлечь от мыслей о противной серой слюне и хрипах. Вдруг я зашлась в таком приступе кашля, что свалила капельницу и наполовину выдула из носа кислородную трубку. Отец выбежал из палаты с криком: «Сестра!» Пришла сестра и привела все в порядок. А когда она удалилась и я снова повернулась к родителям, то увидела, что папа стоит прямо перед маминым стулом, загораживая его от меня, чтобы мне не было ничего видно. Он по-прежнему бодро улыбался и крепко сжимал мою ладонь. Минуту спустя отец слегка отступил, и я снова увидела мамино лицо, тоже бодрое и улыбающееся. Но вот теперь я четко понимаю то, чего не поняла тогда: мое столкновение со смертельной опасностью выбило родителей из колеи гораздо сильнее, чем они позволили мне заметить.

Тем не менее…

На следующее утро перед рассветом я, как всегда, уже была на ногах и с мыслями только об оставленном в небрежении календаре. Я чувствовала, как время мчится прямо на меня – до зимнего солнцестояния осталось всего 43 дня, а столько еще всего надо сделать. Чем больше я об этом думала, тем сильнее убеждалась, что смогу тайком сходить на холм и вернуться так быстро, что мама ничего не заподозрит. Я надела свой гипс, оделась, потянулась за костылями… а их на месте не оказалось. Их вообще не было в комнате. Я открыла дверь, включила свет, выглянула в коридор. Кое-как дохромала до ванной. И тут нет. Тогда до меня дошло. Я тихонько поковыляла к родительской спальне, зашла внутрь. Мои костыли уютно устроились под одеялом рядом с мамой. Мой хохот разбудил ее.

– Папа наверняка был в восторге, – сказала я, забралась на кровать, легла рядом с ней так, что костыли оказались между нами, и обе мы благополучно проспали рассвет.

Корица жива!

Она вернулась!

Я пишу эти строки, а она сидит у меня на плече и покусывает меня за ухо.

Это событие стоит всех двадцати камешков!

Лежу я утром на диване, делаю упражнения на лодыжке, которым меня научили, и вдруг – звонок в дверь. На крыльце – двое. Один из них Арнольд. Вторая – какая-то пожилая женщина, ее я не узнала. Одета элегантно – в бежевый брючный костюм и бледно-зеленую куртку свободного покроя с серым меховым воротником. В ушах – овальные мозаичные серьги. Волосы – светлые, с вкраплениями более темных прядей. Улыбка – сияющая и уверенная, словно эта дама со мной давно знакома.