Ян Кярнер - Женщина из бедного мира

Приближалась пасха. Она доставила мне много мелких хлопот. Я отпросилась на день со службы, чтобы прибраться дома. Постирала белье и повесила его сушиться во дворе, проветрила и прибрала комнату, чинила одежду и штопала чулки, но немало еще осталось несделанного.

Из-за какого-то пустяка у нас вспыхнула крупная ссора с хозяйкой. Старуха ругала меня, как могла, и велела убираться с квартиры. Таких, как мы, красных, она терпеть не может. Мы-де хотели спалить ее дом и не собираемся платить за убытки. Я ответила, что мы сами пострадали в несколько раз больше, а кто нам заплатит, но до старухи это не дошло, она стояла на своем. Наглая была старуха. Хотя и хвалилась, что знает десять языков, но душевных знаний у нее не было ни на грош. Жила, словно старая ведьма, со своими кошками и собаками. Я плакала и в душе желала, чтобы она сполна получила обратно все то плохое, чего накликает на нас.

В обед я рассказала все Конраду, и он обещал немедленно подыскать новую квартиру. Однако до этого нам пришлось пережить в старой квартире еще несколько неприятностей. Над нашей головой будто тяготело какое-то проклятие, и я готова была верить, что это «злой глаз» квартирной хозяйки приносит нам несчастье. Я тосковала по новому, спокойному окружению, по новым, хорошим людям.

Под вечер в тот день я пошла в город, чтобы отдать в переделку шляпку и починить туфли. Когда я вернулась, хозяйка встретила меня ядовитой, многозначительной усмешкой: оказывается, приходил какой-то офицер, посидел немного в нашей комнате, расспрашивал кое о чем. Я догадалась: это был Куста Убалехт; догадалась и о том, что хозяйка на свой лад «просветила» его. Злоба и горечь поднялись во мне. «Не понимаю, — размышляла я, — зачем этот человек шляется за мной. Думает, что я какая-нибудь легкомысленная девчонка. Нет, я не позволю играть с собой. Пусть отправляется к своим светским дамам или в известное заведение, а меня оставит в покое. Верно сказал недавно Конрад: они хотят и в рабочих семьях посеять супружескую неверность и распутство. Но пускай не надеются: мы с ними справимся».

А сердце все ныло. Выдался сумасшедший день. Вечером около восьми пришел Конрад. И у него не было ничего утешительного. Он был очень возбужден, проклинал небо и землю, чуть ли не плакал: рабочим не дают жить, республика существует лишь для «толстопузых». В таком возбужденном состоянии я его никогда не видела. С большим трудом удалось уложить его спать.

В пасхальную субботу мы перебрались на другую квартиру. Жалкая была картина, она запомнилась мне навсегда. Вещей у нас было немного, все уместилось на одной извозчичьей пролетке, даже для меня осталось место, но Конраду пришлось идти пешком. Едва мы двинулись, как в дверях показалась голова хозяйки, и вслед нам раздалось злорадное:

— Поглядите-ка, люди добрые, на чудо, красные едут в карете. Не знаю, куда они собираются ехать, уж не в Россию ли?

Защемило на сердце. Стало горько от нашей бедности, от постоянных вынужденных переездов, от жестокости и коварства людей. «Наша ли вина, что мы родились бедными, что вынуждены всю жизнь бороться за жалкий кусок хлеба? Неужели у нас поэтому нет и права жить, неужели нас и за людей не считают? Ведь и у нас есть в груди сердце, которое чувствует боль и горечь». Я не смогла сдержать слезы и расплакалась. Тем самым, конечно, стала «миру на посмешище», но что поделаешь?

Уже и не помню, как мы добрались до места. Я почувствовала, как к моим волосам прикоснулась рука Конрада, и мне стало легче. Вместе прибрали свою комнату: она стала довольно уютной и приглядной. Окно наше выходило на юг, и оттуда свободно заглядывало солнце — соседние дома ему не мешали. Перед окном был маленький садик. Чего еще мы могли ожидать в нашем положении?

К празднику получили зарплату — шестьсот марок на двоих. Месяц на них как-нибудь можно было прожить, но нам требовалось многое купить, а все было так дорого. Сделала лишь самые необходимые покупки, сто марок послала матери, а больше двухсот истратила за один день. О том, чтобы купить одежду, нечего было и думать, хотя мы в ней очень нуждались.

Смотрела, как проходили мимо богатые люди: у всех в руках дорогие покупки, у всех цветы. Я тоже хотела, чтобы у меня на праздник были цветы, и Конрад, словно прочитав мои мысли, купил мне букет красных тюльпанов. Я обрадовалась, будто ребенок, и, как могла, благодарила его.

Так начался этот весенний праздник — пасха. Душа моя жаждала покоя. Я отупела от волнений военного времени, и Конрад, казалось, тоже. На каждом шагу мы замечали, что нас вроде и за людей не считали, и мы надеялись на облегчение только после окончания войны.

Через несколько дней должно было собраться Учредительное собрание. В народе его ждали с крайним напряжением. Оно должно было стать исключительно торжественным событием, потому что на нем будет сказано решающее слово о судьбе страны. Учредительное собрание — это звучало, по-моему, как радостная песня в весеннем воздухе. Учредительное собрание — я повторяла эти два слова, и у меня было чувство, будто все окружающее становится просторнее, светлее. Но мое настроение тут же падало, и в душу закрадывался страх: а что, если это не осуществится? Мы столько страдали, столько не сбылось надежд, что я уже вроде и не могла поверить в возможность жизни посчастливее. Ходили слухи, что в столице собираются какие-то правые, темные силы, с тем чтобы разогнать Учредительное собрание. На горизонте словно поднимались черные, грозные тучи, и это давило грудь.

В надежде и страхе мы провели праздники. Сами мы, конечно, не были без хлеба, но ведь мы жили не только для себя и не только сегодня. Пришла весна и словно открыла для глаз беды и нужду, которые господствовали вокруг нас — в рабочем предместье. Живя среди рабочих, я видела их повседневные горести, и у меня росло сочувствие к судьбе униженных. Через них я все больше понимала ту несправедливость, которая властвует в мире, и мне хотелось кричать всем, что быть этого не должно.

Снова и снова всплывала в памяти та обида, которая, словно праздничный подарок, досталась нам в удел, и я еще несколько раз в тот день всплакнула. Я была столь нетребовательна к жизни, а чего я добилась без страданий? Даже эти цветы, которые Конрад купил мне и которые тогда так обрадовали меня, — разве не стоили они потом нескольких бессонных ночей, нескольких несъеденных обедов? Я готова была отдать кому-нибудь эти цветы, разорвать их и топтать в уличной пыли. Душа моя жаждала только мира.

Мира!

В последний день праздника я пошла одна гулять к морю. Ритмичный и могучий рокот моря рождал во мне легкое и радостное возбуждение. Долго смотрела я, как волны размеренно накатывались на прибрежные камни, и у меня было чувство, будто такие же волны вливаются в мое сердце, сливаются со мной, охватывают меня своим рокотом. В воздухе чувствовалась весна, повсюду пробуждалась новая жизнь. Земля шипела и бродила, и мне казалось, будто поет она о счастье, что вновь наступила великая пора зарождения новой жизни.