Ян Кярнер - Женщина из бедного мира

Я размышляла так, и мне ни разу не пришло в голову: а правильно ли я понимаю Конрада, не изменился ли он от чего-то другого? Это выяснилось само собой и очень скоро. Все описанные тут «психологические копания» не уменьшили моего страха за Конрада, страх этот со дня на день лишь увеличивался. Говорили о мире, а на самом деле продолжалась кровавая бойня, и не только против «внешнего», но и против «внутреннего врага» — своего трудового народа. Говорили об укреплении демократического строя, а на деле господствовала буржуазная диктатура с ее военно-полевыми судами и военной цензурой, с крайним ограничением всех свобод. И хотя Конрад никакого «открытого бунта» не готовил, он подтачивал основы «существующего порядка» тем, что добивался для «внутреннего врага» этого строя — рабочего класса — лучших жизненных условий и большей свободы, чем согласны были дать господа. Эта деятельность уже сама по себе была тяжелым преступлением, которое не оставалось безнаказанным. И я боялась, что рано или поздно Конрада арестуют и поставят перед военно-полевым судом. Я боялась этого особенно потому, что отлучки Конрада в эти дни стали очень таинственными, и о них он больше мне ничего не говорил. Но и это раскрылось как бы само собой и вскоре.

Помню: было первое воскресенье апреля — весеннее и прелестное, — но не совсем теплое. Я с радостью пошла бы к морю, но пришлось дожидаться Конрада, который все не приходил и не приходил. Стала нервничать, в голове проносились грустные мысли, перед глазами вставали ужасные картины. В шесть часов я снова разогрела кофе (вместо чая я уже второй день варила кофе, он был вкуснее) и села перед окном, чтобы увидеть, когда пойдет Конрад.

Начало смеркаться. Вдруг постучали в дверь, я открыла, но это был не Конрад, а Веэтыусме. Он оказался совершенной противоположностью Кивистику, долговязый, худощавый блондин с мягкими, почти женскими чертами лица и невинными синевато-серыми глазами. Речь его была насыщена образными сравнениями, и он легко ими разбрасывался, как бросают на балу конфетти. Когда он смеялся, обнажались белые, крепкие зубы, и они тоже казались мне женственными. Вообще и внешностью и манерами он ничем не напоминал рьяного революционера.

На мой взгляд, он был добродушным человеком. Скоро у нас завязалась дружеская беседа, и у меня возникло легкое чувство от того, что я говорила с ним свободно и непринужденно. Он даже осторожно польстил мне и между прочим спросил: счастлива ли я, не тоскую ли иногда по лучшей, более легкой и не столь опасной жизни? Я, мол, достойна ее, и добавил, что у меня, мол, нежная и легко ранимая душа.

— Порой я сомневался, — после долгой паузы начал он снова, — верна ли дорога, по которой мы идем сейчас. Частенько мне кажется, что мы напоминаем того неразумного старца, который хотел пробиться самым коротким и быстрым путем через густой лес и стал для этого рубить перед собой деревья. Не полезнее было бы выбраться, используя уже имеющиеся дороги и тропки, хотя они бывают иной раз и кривыми и крутыми? Какое мы имеем право губить жизнеспособные деревья, затаптывать прекрасные ветви, если мы не ведаем, сможем ли вырастить что-нибудь взамен или будет ли это «что-нибудь» лучшим, чем погубленные ценности? Я сомневаюсь, чтобы из семени сосны когда-либо вырос дуб, а из злого человека — добрый ангел. Но если идеалом нашим является, по крайней мере, уничтожение зла на земле, то мы никак не достигнем этого углублением инстинктов, которые стараемся уничтожить. Скорее, мы должны добиваться, чтобы обезвредить носителей этих инстинктов. Чтобы очистить зерно, надо прежде всего отсеять сорняк. Я задумывался: в нашем государстве сейчас работает один недоброго духа человек, который сеет в рабочих семьях беды и слезы, так не лучше ли его передать властям?..

Товарищ Веэтыусме на последних словах повысил голос, я страшно перепугалась и резким движением руки прервала его. Стены нашего дома были тонкими, отсюда любое, чуть громче сказанное слово могло быть услышано соседями, нужно было соблюдать осторожность. К чему жильцам дома знать, что говорилось или делалось в этих стенах? Они и не должны были этого знать, иначе нам здесь не было бы жизни. Хозяйка и без того смотрела косо и грозилась выдать. Разве нужны еще новые свидетели?

И вообще с какой стати Веэтыусме завел этот странный разговор? Разве что хотел пошутить со мной? Или он говорил то, что думал? Но ведь он давнишний большевик и надежный во всем человек, у меня не было причины думать о нем плохое. Какой-то голосок во мне шептал, что в словах Веэтыусме много правды, однако чувства мои протестовали против этого, я не могла примириться с тем, что правильнее выдать кого-либо. Я была ошеломлена, ничего не могла ответить и посчитала за лучшее промолчать. Молчал и Веэтыусме, словно изумленный воздействием своих слов или будто сожалея, что произнес их.

Мы чувствовали неловкость и, когда наконец пришел Конрад, оба облегченно вздохнули. Конрад был заметно взволнован, но прикидывался веселым, смеялся и шутил. Веэтыусме скоро ушел, и Конрад сразу обратился ко мне со словами:

— На тебя возложено задание отнести на тайную явку подпольщиков одно очень важное письмо. Ты придешь туда, спросишь: «Эрика дома?» — и тогда тебя, куда надо, направят. Но так как ты еще неопытная и не умеешь уберечься от возможных «хвостов», то пойдешь туда не прямиком и не одна. На аллее у Карловой церкви на второй скамье к городу тебя будет ждать дама в пестрой шляпке и длинном черном пальто. Ты спросишь ее: «Вы, наверное, сестра Эрики?» — и она проводит тебя.

Муж отыскал в кармане четвертушку тонкой бумаги, исписанной рядами непонятных мне букв и цифр (после букв шли цифры), свернул ее в тонкую трубочку, протянул мне и добавил:

— Запомни, что от твоей удачи зависит многое, быть может, и твое собственное будущее. В настоящее время, когда идет борьба между мужчинами, и женщины не могут «беспристрастно» смотреть со стороны. Время требует действия и твердой позиции.

Я пошла, не обронив ни слова. Я была возбуждена, я гордилась, что мне доверили такое ответственное, такое «фатальное» задание. Но меня охватывал страх, смогу ли я достаточно аккуратно выполнить поручение, миную ли счастливо возможные преграды. Задание это обещало стать чем-то вроде таинственного эпизода в романе, и эта знакомая по девичьим грезам романтика увлекала меня, давала мне удивительно острое и сладостное наслаждение. Все это сильно возбуждало нервы, заставляло сердце гулко стучать. Временами меня охватывал страх, и тогда я судорожно сжимала письмо в левой, одетой в варежку, ладони и подозрительно смотрела на каждого прохожего. Вспомнила Веэтыусме, подумала о странном разговоре, даже засомневалась, а может, Веэтыусме сам предатель. Было такое чувство, будто он сейчас идет где-то рядом. Я обернулась и увидела: он стоял на углу улицы и смотрел мне вслед. Пока я дошла до Карловой аллеи, еще дважды приметила его. Всякий раз я хотела подать ему знак, но он исчезал столь же быстро, как и появлялся. Почему этот человек идет по моему следу, как он мог знать, куда я иду? Но если он это знал, почему он хотел прийти туда по моим следам? Разве не мог он сразу пойти в полицию и выдать? Нет, нет, он не мог быть провокатором, для этого он был слишком душевным и искренним. Все это становилось для меня еще более загадочным, и я уже ничего не понимала, колебалась между страхом и возбуждением; сердце билось так, словно оно собиралось выскочить из груди.