Роман Шмараков - Автопортрет с устрицей в кармане [litres]

Был у него приятель, по имени Паоло, тоже живописец и человек весьма насмешливый, который, наблюдая однообразные его занятия, решил сыграть с ним шутку. Он сошелся с каким-то богатым купцом и подбил его заказать этому живописцу картину с богиней Венерой в своей опочивальне, да не скупиться на обещания. Живописец, слыша, чего от него хотят, думал было отказаться, но купец посулил ему такие деньги, что в бедном его сердце разгорелась жадность, и он согласился. Охая и раскаиваясь, приступился он к этой работе, как новичок к дверям блудницы, и хотя ему с непривычки трудно было совладать с таким предметом, однако он выписал Венеру весьма искусно, со всей роскошью ее спальни, бархатом и купидонами, летающими там и сям, один с атласными лентами, другой с помадой; сама богиня изображена была на постели, спиной к зрителю, смотрящей в зеркало, где отражалось лукавое ее лицо. Когда же работа была почти кончена, этот Паоло проник в мастерскую, дождавшись, что хозяин отлучится, и там быстро и с отменным искусством наместо лица Венеры, отраженного в зеркале, изобразил славу Божию, гробы, открывающиеся, как лавки поутру, саранчу, небесный Иерусалим и вообще все, что этот живописец привык выводить в своих картинах; и доделав все, что затеял, Паоло так же тихо покинул мастерскую, как в нее проник. И вот когда этот художник, вернувшись к картине с намерением украсить напоследок это распутство, нашел, чего не ждал, и застыл, точно увидев горящий Содом, Паоло же, оказавшись тут как тут, с обеспокоенным лицом сказал: «Видишь, друг мой, что бывает, когда долго занимаешься одним и тем же: ты так привык писать Страшный суд в зеркалах, что сам того не заметил, как двинулся привычной дорогой».

Делать нечего, тот снова взялся за работу и поверх всего этого благочестия заново написал богиню, но делал это в таком трепете и беспокойстве, что глаза у нее вышли косыми, а лицо испуганным. Отчаявшись это исправить, он взял картину и побежал с ней к купцу, чтобы быстрее сбыть ее с рук. Купец, который и сам был любитель посмеяться, спросил, отчего это у Венеры такой ошалелый вид, а тот не нашел ничего лучшего, как ответить, что она испугалась Страшного суда. Купец сказал, что Венера должна ободрять своих поклонников, дабы не страшились воевать под ее знаменами, а ежели у нее такое лицо, человек еще сто раз подумает, нужно ли ему все это; он делал вид, что ему это не нравится и что он хочет сбавить условленную цену, но бедный живописец на все соглашался – он ведь думал, что это небеса послали ему такое знаменье, чтобы он одумался и впредь не писал всякого срама, – так что купцу наконец стало его жалко, он бросил над ним потешаться, заплатил ему, как обещал, и забрал у него картину со всякими похвалами, а потом находил в ней несравненную забаву, собирая подле нее приятелей и пересказывая, как эта Венера вышла на свет Божий, со своими замечаниями и прибавлениями.

Г-н де Корвиль вспомнил г-жу де Гайарден с ее рассказом о сестрах Пюизье и предупредил г-на де Бривуа, что он не единственный будет притязать на свою долю в этой проделке. Г-н де Бривуа сообщил, что ждет своей славы со спокойной уверенностью, не умаляющейся оттого, что время идет, а славы все нет, ибо он знает, как медлительна сия последняя и какие глупости могут задержать ее в дороге; свою речь он скрепил известными стихами Марциала:

Тут г-н де Корвиль подумал, что когда каждый возьмет из этой картины то, что ему по совести причитается, на долю г-на Клотара останется очень мало или совсем ничего – а впрочем, можно полагать, что г-на Клотара это не очень опечалит.

– А потом он явился этому своему приятелю, – сказала Джейн викарию, – весь переливающийся, и сказал, что наши представления о загробной жизни страдают известной неполнотой. Как вы думаете, он прав?

– Возможно, – вежливо сказал викарий.

– Я бы ему не доверяла, – сказала Джейн. – Хотя после этого он ушел через футляр от контрабаса, так что… Доброе утро, инспектор. Как вам вчерашнее сражение?

– Много доблести и славы, – отвечал инспектор, входя из сада. – Я понимаю, почему люди сюда ездят. С другой стороны, те, кто считает это утехами невежества… Доброе утро, мистер Годфри. Что это с вами?

– Ничего особенного, – сказал мистер Годфри, который выходил из дому, со страдальческим видом держась за поясницу. – Когда ищешь что-нибудь на полу, надо меньше кланяться, вот и все.

– Ой, это печально, – сказала Джейн. – Наверняка у миссис Хислоп есть какая-нибудь мазь. Сейчас я спрошу.

– Не стоит, – сказал мистер Годфри. – Я встретил на лестнице мисс Робертсон, она сказала, что у нее есть несравненное средство, которое мгновенно избавит меня от всего. Мне остается надеяться.

– А медаль вы так и не нашли? – спросила Джейн.

– Нет, не нашел, – сказал мистер Годфри, – зато теперь у меня есть жало в плоть, это отвлекает от всякой суеты. В моем возрасте уже пора ограничивать свои планы пределами тела и радоваться, если они осуществляются.

– Желаю вам скорейшего выздоровления, – сказал викарий.

– Спасибо, – отозвался мистер Годфри. – Собираетесь на рыбалку, мистер Хоуден?

– Да, – сказал Роджер, входя в галерею и ставя сумку у стены. – Я подумал, что если от меня тут ничего не нужно, я могу себе это позволить. В конце концов, я уже давно не сидел в тростниках, и Джеффри Герберт будет рад меня видеть. Я так и вижу его радость, умеренную опасением распугать плотву.

– Я вам завидую, – сказала мисс Робертсон, спустившись с лестницы. – Хотела бы и я так же.

– Так в чем же дело? – спросил Роджер. – Я дам вам червей.

– Нет, куда мне, – сказала мисс Робертсон. – Мистер Годфри, вот, пожалуйста, разотритесь этим, и я обещаю, вы и не заметите, как почувствуете…

– Потом, потом, – сказал мистер Годфри, отмахиваясь. – Спасибо.

– В самом деле, – сказал Роджер, – почему нет? Там тихо, хорошо и иногда клюет. Вы вернетесь оттуда новым человеком. Я всегда так возвращаюсь.

– Ничего не выйдет, – сказала мисс Робертсон. – Я на своем месте только в этом саду, потому что его создал Эдвардс, который руководствуется почти теми же предпочтениями, какими руководствовалась бы и я; но стоит выйти за калитку, и я чувствую себя как на торжественном обеде, где большинством вилок меня не учили пользоваться; надеюсь, вы понимаете, что я имею в виду.