Фигль-Мигль - Долой стыд

— Крыса?

— Извини, задумался.

— Вот именно от этого я тебя постоянно предостерегаю, — сердито сказал Худой.

— Я не совсем чтобы на абстрактные темы. Ты знаешь, где убили Сипягина?

— Рядом с Мариинским дворцом.

— А Плеве?

— У Витебского вокзала. А хочешь знать, в каком именно доме Раскольников убил старушку-процентщицу?

— При чём здесь старушка-процентщица?

— А при том, что я знаю, о чём ты неабстрактно думаешь! Мы не такие! Да если б в России сейчас объявился новый фон Плеве, я бы в швейцары к нему пошёл и сдувал пылинки!

— ...Пылинки больше по части камердинера.

— Давай! Теперь лакеем назови!

— О чём шумим?

Блондинка высунулся из-за дерева.

Худой молча развернулся и потопал прочь. Штык и Граф к тому времени уже испарились.

— Он какой-то нервный стал, нет? — сказал Блондинка, глядя Худому вслед. — И такое чувство, что на препаратах. У меня коллега увлекался циклодолом. Пока с балкона не сиганул.

— После этого перестал?

— Перешёл на обезболивающие. Ты Максу-то, наверное, намекни.

— Он не выносит, когда его называют Макс.

И когда намекают, мысленно продолжил я, тоже.

Мы встретились на Смоленском кладбище, в глухом углу у заброшенной могилы. Очень конспиративно. Стоят мужики, обсуждают, что и как весной поправить. В хорошую погоду нам бы не дали покоя работники и агенты мастерских, разъезжающие по кладбищу на великах именно на такой случай. Но погода была ужасна, хлестал снег пополам с дождём, и пронизывающий кладбищенский холод разогнал всё живое. Парни сопели и шмыгали носами. Один Штык сиял.

Почему не снять для встреч квартиру? говорили Штыку. Он отвечал: чудненько. Давайте снимем квартиру и устроим там склад боеприпасов, а если повезёт, то и взрыв от неосторожного с ними обращения. Старушки, соседи, участковые — они все, наверное, впадут в спячку? То, что везде камеры понатыканы, никого не беспокоит? Ты всерьёз уверен, что эти камеры работают? Уверен! Уверен! Это специально для тебя, идиота, в новостях сказали, что они не работают! Висят для отчётности и показухи, тусклый итог распила бюджетных денег! Ну это смотря кто провайдер новостей. Вот именно! Именно! И прошу поверить, провайдера подберут специально для недоумков, которые смеются над каналом «Россия 24» и, затая дыхание, ловят каждое слово СМИ со справкой об оппозиционности! Что вы смеётесь, ненормальные!

Мы смеялись и думали: нет, брат, это ты ненормальный. И собирались, где он скажет. И не брали с собой телефоны.

— Подвезти не предлагаю, — сказал Блондинка. — Я сейчас на Петроградскую, за мобильником. Штык нас скоро обыскивать начнёт, верно? Ну я и оставил у Сони. Вроде как забыл.

— Соня? Твоя девушка?

— Можно сказать и так.

— А она в него не полезет?

— Да и пусть. Там ничего для неё интересного.

Мы уже были у центрального выхода. Позади осталась бедная забытая могила, к которой мы не вернёмся — ни мы и никто другой, — её расколотая раковина, исчезающая надпись. Я чувствовал себя, словно потревожил прах; пустоголовый и беспечный герой на первой странице рассказа о привидениях.

— Дима, ты не знаешь, где Плеве похоронен?

— Я даже не знаю, кто это. Что-то с этим фондом?.. Сейчас поглядим. — Он полез в карман за смартфоном, но вспомнил, что смартфона там нет. — Тьфу. А ты уверен, что он умер?

Блондинка всегда нравился мне больше всех наших. Он был хороший, надёжный парень. Простой в правильном значении слова.

— Ни в чём я уже не уверен, — сказал я.

Очень скоро специалист дал о себе знать.

Сперва меня вызвало начальство. Его ограбили, сказало начальство скучным голосом. Гром среди ясного неба! Жили-были, не тужили, и вдруг опять как всегда. Нет чтоб в тридесятом каком царстве! И самое главное, что за необходимость звонить мне в четыре утра? Водички он встал попить и обнаружил. Ну что смотришь?

— Это не к нам.

— У него украли бумаги.

— Акции?

— Бумаги , — повторил полковник угрюмо. — То ли расстрельные списки, то ли список теневого кабинета. Личный состав революции.

— И Станислав Игоревич так прямо об этом говорит?

— Да мне же сказал, не программе «Человек и закон». Он и заявление не будет писать.

— ...Вы хотите, чтобы я поискал?

— А ты найдёшь? Ты простую гопоту второй месяц ищешь. Давно бы уже подобрал хоть кого-то... с характерным профилем. Отчёт состряпать. Тут, Кира, не искать надо, а поспрашивать. Дружки, вражки, деловые партнёры. Ну ты понимаешь. Явно кто-то из своих. Понадобилась бы обычному скокарю эта макулатура?

Сам потерпевший сказал мне в тот же день так:

— Если бы я знал или подозревал, то пошёл бы, вероятно, и договорился? Искал, во всяком случае, посредника?

— Думаю, что нет. Начать всё это делать самому значит признать, что бумаги имеют ценность.

— Верно мыслите. А правда заключается в том, что большого вреда от их публикации никому не будет. Равно как и пользы.

Тогда зачем это всё? подумал я.

— Зачем тогда это всё? — отозвался специалист тут же. — А затем, что человеку и обществу в целом нужно себя чем-то занять. Куда-то бежит, что-то строит, оказывается у разбитого корыта, всё по новой. Что в вас самое для меня привлекательное, Кирилл, — это отсутствие беспокойства. Вы не делаете ничего. Но так при этом невозмутимо и важно, словно это неделание — действительно какая-то очень прочная и нужная вещь.

— Спасибо за доверие.

— Обращайтесь.

В такие минуты я начинал тосковать по моим мёртвым бомжам и подвалам. Это было преходящее чувство, и никто, попавший с земли в главк или синекуру вроде моей, добровольно назад не вернётся. Но тоскуют многие, во всяком случае, те, кто что-то умел и чувствовал, что занят делом.

— Где вы раньше трудились, душа моя?

— В следствии.

— И теперь гадаете, не вернуться ли? Вы не вернётесь. А то, что сейчас чувствуете, — всего лишь экзистенциальная тоска. Вам кажется, что тогда, как бы ни было тяжело, труд имел смысл и тем самым придавал смысл жизни, а теперь, когда и то и другое выглядит жалкой пародией и вдобавок появилось время быть недовольным, смысла, по видимости, нет ни в чём — и это, согласен, отравляет даже то немногое, что вроде бы есть. Но подумайте вот о чём. Нравственную цену имеет качество труда, а не его обоснование. Кто вам мешает хорошо делать бессмысленную работу? Если бы это были, например, стулья, вы бы не рассуждали так, что для хорошего человека сделаю хорошо, а для негодяя — чтобы сидел как на гвоздях. Или: это для алеутов, там вообще сидят на полу. Или: это госзакупка — из тех, когда стул существует только на бумаге. В последнем случае предмет можно заменить мыслью о нём. Но это должна быть полноценная, безупречная мысль.

Какие госзакупки? ошеломлённо подумал я. Какие алеуты? Какие, в конце концов, стулья?