Фигль-Мигль - Долой стыд

С наилучшими намерениями Борис Иванович рисует вгоняющий в оторопь портрет всемогущей, изначально одиозной, широко раскинувшейся и глубоко — даже и спустя сорок лет после постигшей её неудачи — законспирированной организации. Да, товарищ майор; вам я, как разумный человек, не поверил, а Николаевскому поверить пришлось. Историку, который одобрительно говорит, что во Франции после дела Дрейфуса масонские ложи выполняли функции правительственных органов, были душой воинствующего антикатолицизма и превратили армию в скопище трепещущих перед чистками наушников.

Обманули нежелательных братьев, вычистили и реформировали ложи с точки зрения политической целесообразности? Так и следовало поступить. «Вполне надёжными» признавали только религиозную индифферентность и республиканские симпатии? А как же иначе. Половина Верховного совета всех российских лож — депутаты Государственной думы? Очень предусмотрительно. («Увидев список Временного правительства, я сразу понял, откуда явились некоторые малоизвестные имена».) К Февральской революции «карбонарской сетью» была покрыта вся Россия; масоны захватили легальные общества — Вольно-экономическое, Техническое — и раскидисто вербовали в армии, причём только молодых офицеров.

И как им это удалось? Скажу одно: тебе всё удаётся, когда ты заодно с историческим процессом.

Как удалось. Никому так прямо не говорят между супом и говядиной: а не хотите ли, кстати, вступить в масонскую ложу? К кандидату сперва присматриваются, потом намекают. Здесь много обаяния именно тайны, клятвы, братского «ты» с министрами. Николай Некрасов (примечательный человек. После революции у него хватило духу не уехать и наглости — взять фамилию Голгофский) говорил друзьям, что его идеал — «чёрный папа», которого никто не знает, но который всё делает, и опять какой-то гвардейский полковник при посвящении клялся убить, если нужно, царя. (Что ж им так неймётся, гвардейским-то полковникам. «Тень Павла Первого вставала над троном Николая Второго». И не заняли ли в наши восьмидесятые место гвардейских полковников советские офицеры госбезопасности?)

Кстати о гвардии: тот молодой человек протестовал против смешения масонов с ненавистными иллюминатами, масоны для него остались красивой забавой из блаженных времён Лопухина и Ивана Перфильевича Елагина. Он и декабристов, как вы помните, старался обелить. Подавление восстания сквозь зубы одобрял, а людей этих, за редкими исключениями, любил и не мог простить Николаю Первому отсутствия амнистии либо реформ через некоторое приличествующее время. Бог мой, какие же сложные отношения у него были с государем Николаем Павловичем! Этот царь его завораживал. Сегодня он уверял, что Николай Павлович своим упрямством, привычкой во всё соваться лично и отсутствием административного таланта погубил Россию прежде и вернее своего наследника, завтра — что только такой упорный, храбрый и самоотверженный человек мог поднять такое каторжное царствование, а в промежуток между сегодня и завтра ухитрялся втиснуть мысль, что в девятнадцатом веке вообще было поздно спасать отечество и можно лишь отсрочить катастрофу (что сделали) и подготовить людей (чем пренебрегли).

Так-то. А это был восемьдесят четвёртый, восемьдесят пятый, восемьдесят шестой год, думать следовало о совсем других вещах — и то, о чём следовало думать, представлялось бесконечно скучным, пустым... в первую очередь угнетающе некрасивым... и в обществе при всё более выраженной любви к истории, особенно истории закатных дней имперского периода, не было вкуса к историческим параллелям.

(Говорю за себя. Это я не был в состоянии поставить нашего Романова, секретаря ленинградского обкома, рядом с любым из царских сановников, а вас за то, что однажды смогли, в сердцах назвал иезуитом.)

Вкус, значит, к историческим параллелям. Это возвращает нас к декабристам.

Ко времени нашего знакомства, товарищ майор, знаменитая — в узком кругу нонконформистов и офицеров Пятого управления — акция 14 декабря 1975 года уже нарастила мускулы легенды. (И в настоящий момент окончательно заплыла жиром воспоминаний, не имеющих отношения к реальности.) Сразу скажу: меня там не было. Но в существовании плаката «Декабристы — первые диссиденты», равно как и в том, что его автора вместе с плакатом бросили в Неву, сомневаюсь.

Затея принадлежала не диссидентам, а творческому подполью: непризнанные властью поэты и писатели — большинство из них потом войдёт в Клуб — решили в день стопятидесятилетней годовщины восстания почтить память декабристов коллективным чтением стихов А. С. Пушкина на Сенатской площади.

Тихо прийти и почитать «Во глубине сибирских руд...» их, разумеется, не устраивало; они известили всех доступных иностранцев, всех предполагаемых стукачей — и все телефоны в коммунальных квартирах, поставленные, по всеобщему убеждению, на прослушку. В назначенный день и час квартал оказался забаррикадирован пожарными машинами и курсантами, приглашённые иностранцы не стали лезть на рожон, участники акции посмотрели и мирно разошлись по домам и никто в итоге не пострадал, разве что Пушкин, до которого уже никому не было дела. С Германом я в том году ещё не был знаком, но задним числом представляю, как он злорадствовал. Как же он их всех ненавидел, сегодняшних и стопятидесятилетней давности. «Масоны! Масоны!» Помните, тот молодой человек как-то сказал, смеясь, что крик души Германа напоминает ему крик попугая из «Острова сокровищ»: Пиастры! Пиастры!.. Такой же хриплый, напрасный и западающий в память.

Между прочим, я был знаком с человеком, который заявлял, что он масон. (Вы скажете, что я был знаком с великим множеством людей, которые ни о чём подобном не заявляли и при этом были масонами высоких степеней. Как у Поля Морана: « Никогда не подам руки педерасту , говорил мой отец, не подозревая, что с утра до вечера именно этим и занимается». Да, вы не знаете, кто такой Поль Моран. В те времена я тоже не знал. Сколько книг прочитано с тех пор и сколько передумано в одиночестве... Бесплодные мысли. А вы? Чем наполнили для себя эти годы? Простите великодушно, но я предпочёл бы знать, что вы давно мертвы, и иметь вас, так сказать, в полной собственности — прежнего... не скрюченного старика из зеркала. Скажи мне, милый друг, так ли я тебе гадок, как ты мне .)

Так вот, заявлял.

Ложи тогда ещё не легализовались, но эмиссары уже были засланы, и навербовали они в первом порыве энтузиазма немало болтливой шушеры. Определённо это было до того, как великий мастер Великого Востока Франции (опять эти пролезли первыми) прибыл в Москву и дал интервью телевидению и газетам, и до вала публикаций, в том числе истерических. Дальше, полагаю, пошло по нарастающей: снаружи — любопытство или ужас, внутри — рост и размножение лож, расколы, скандалы.