Фигль-Мигль - Долой стыд

— Очень сложный человек при всех его достоинствах, — говорил между тем Пётр Николаевич. — Такой ум, такая эрудиция... тонкость вкуса... И невообразимая узость взглядов! Разумеется, нужно учесть, среди кого он провёл жизнь. — Сказано было очень выразительно; померещились сразу притоны, вертепы. — Видите, Алечка, это сейчас вы можете выбирать круг общения: достаточно подходящий сайт найти. Ну что Антон Лаврентьевич мог выбрать в своём издательстве и при его несчастной страсти ко всем, кого жучила советская власть? Ну а потом, в перестройку и девяностые, эти люди оказались в такой силе, что порвать с ними означало быть выброшенным из жизни, к которой он привык. Нет, он не смог бы. Не говоря уже о том, что при его высоких интеллектуальных стандартах это казалось бы разменом шила на мыло. Представляете?

Я представляла. Величественный старец с белой львиной гривой, безупречный костюм, надменные глазки: Машечкин дедушка должен быть именно таким. Редкостным, как его имя. Величественные старцы не бродят толпами по нашим улицам, и если кого запросто повстречаешь, это будет обычный заморенный старичок — взять хоть того, из державинского парка.

— А что самое загадочное — та история нисколько ему не повредила.

— Всё-таки что тогда произошло?

Пётр Николаевич смотрит сперва на меня, потом в сторонку. Ему хочется рассказать, и что-то его смущает. Может быть, он боится выглядеть сплетником. Разве это сплетни, после стольких лет? Это уже история. Если не рассказывать историй, в учебниках не будет ничего, кроме дат и воззваний.

— Был один аспирант у нас на кафедре... не у меня. Очень способный молодой человек, хотя, мягко говоря, неуравновешенный. Как он познакомился с Антоном Лаврентьевичем, я не знаю, но тот очень сильно на него повлиял. И как раз тогда затеял свою самопальную ложу. Мартинисты, иллюминаты... интерес КГБ, разумеется. Не представляю, что они сделали, если сделали, и что вообще смогли бы сделать, но молодой человек покончил с собой. Я ведь говорю, с ним не всё было в порядке; хватило бы пустяка. Хрупкая психика. Нельзя было его... Антон Лаврентьевич, что ни говори, никогда ни о ком не думал по-настоящему.

— И это всё?

— Разве этого мало? Когда у тебя на совести чья-то смерть?

Я представила, что будет, если Машечка доведёт Павлика до ручки и он тоже с собой что-нибудь сделает. Винить мне себя в этом или не винить? Не окажусь ли я в положении Машечкиного дедушки, который, пока не стало поздно, либо не знал, что у его друга хрупкая психика, либо не придавал этому значения? Вероятно, не смотрел бы он на того аспиранта равнодушными глазами, если бы не только смотрел, но и вовремя увидел.

— Пётр Николаевич, а хрупкую психику сразу видно? Я хочу сказать, если человек выглядит нормальным и ведёт себя нормально, ему можно в масоны?

Не могла я прямо спросить, как там обстоит с хрупкостью у Павлика, правда же? Мне он казался достаточно крепким и для своего Имперского разъезда, и для Машечки, но кто знает.

Пётр Николаевич всё понял буквально.

— В масоны, Алечка, нельзя никому. Это зловредная организация.

— Зловреднее всех остальных?

И этот намёк не достиг цели.

— Да. По старой памяти.

Нас прервали, и я не успела узнать, что он имеет в виду, какие давние преступления.

— «Установив капкан для своего вальдшнепа». Силки! На птиц и мелких животных ставят силки! Даже на кроликов ставят силки, а не капканы. Ну что останется от попавшего в капкан кролика?

— А что, «Грозового перевала» сегодня не будет? Нет? И ничего про трусы?

— ...Есть «элегантные кальсоны».

— С кальсонами-то что не так?

— Только то, что описывается обед в испанском королевском дворце. Камзолы, сутаны, пенные кружева, пышные парики. Элегантные кальсоны.

— Интересно, что там на языке оригинала.

— Да какая разница, что там на языке оригинала, если в русском языке значение у слова кальсоны только одно: подштанники!!!

— И что же делать переводчику?

— Не знаю. Заглянуть в любую историю костюма и выбрать что-нибудь подходящее. Начать хоть немного уважать себя и свой труд. Если ты вообще считаешь это трудом! Ненавижу! Ненавижу!

— Кричите громче, Вячеслав Германович, это полезно.

— ...

— Ну?

— «С овечьей усмешкой».

— С какой-какой?

— Sheepish. Робкий или трусливый. Sheepish smile — практически идиома. Но это не значит, что улыбается овца.

— Ну это смотря какая. ...А вот «с волчьей ухмылкой» сказать можно.

— Да.

— Везде у волков преференции.

— ...Если переводчику так уж полюбилось слово «овечий», он мог бы сказать «дрожа как овечий хвост».

— Это не слишком ли большая вольность?

— Лучше вольность, чем безграмотность.

— ...Очень хорошо.

— «История французской революции Мишелета». Конечно, переводчики восемнадцатого века писали Рошефукольд и Шакеспеар , и мы теперь этим даже любуемся, но они, чёрт побери, прекрасно знали, о ком идёт речь. Как можно в двадцать первом веке не знать, кто такой Мишле?

— Э...

— Максим Александрович?

— Что за книжку вы читали?

— Да так, сказать стыдно. Это всё разные книжки. Но мне всё чаще кажется, что переведены они одним и тем же человеком. «Переписка мадам де Севинье».

— Да?

— Письма. Переписка — это письма не только отправленные, но и полученные.

— Она наверняка получала ответы на свои письма.

— Но их никто не публиковал!

— Вы так уверены?

— Разумеется. Иначе в оригинале книга бы называлась «Корреспонденция мадам де Севинье» или «Мадам де Севинье и её корреспонденты».

— А вы проверили, что она так не называется?

Я увидел его лицо и непрофессионально захохотал. Он не проверил, бедняжка!

— Славик, в каких случаях в литературе говорят «ах»?

— ... Алкмена: «Ах!» ...

— Да?

— Рильке называл это одним из «трогательнейших и чистейших» финалов.

— Да?

— Конечно, она говорит «ах!» ещё и в другом месте, совершенно в другом настроении, и вообще Клейст считал это комедией.

— Если вас не затруднит – –

— Хороша комедия! Бедная женщина.

— Мне бы всё же хотелось – –

— Я не вижу в этом финале ничего трогательного. У неё разбито сердце. Даже собственному сердцу она больше не сможет доверять.

— ...

— Это «ах» человека, который выходит из обморока и видит, что его ждёт новая пытка.

— Ах вот оно как.

— ...А вы знаете, что Рильке называл психоанализ «опустошительным исцелением»?

— Я психотерапевт. Со мною вам исцеление не грозит.

— Я знаю, — неожиданно сказал он. — И я вам очень благодарен.

В отчётах я регулярно писал откровенную ложь, но что стало бы и с Вячеславом Германовичем и, если на то пошло, со мной тоже, сообщи я, что некоторым людям неучтенные ресурсы помогают выстоять против терапии. «Медленно, но поддаётся»? Счас! Он не изменился ни на каплю: вежливый, чистенький, неукротимый педант.