Фигль-Мигль - Долой стыд

И вот тогда я подумал: специалист появился у нас не просто так, а если с целью, то не с пустыми руками. Привёз, привёз что-нибудь вроде демократического общака! Почему бы этот общак у него не изъять? Всем хорошо: нам — бюджет, Нестору — ясность. Чику, правда, придётся уговаривать, он не любит политические варианты. Но сколько я помню, уговорить удавалось всегда. Мы, в конце концов, выросли в одном дворе и восемь лет просидели за одной партой.

Рабочий стол Каткова в редакции «Русского вестника» ( в гадкой редакции на Страстном бульваре , мой дорогой Константин Николаевич) пережил Каткова, «Русский вестник», революцию, две мировые войны и советскую власть. Конец ему пришёл в девяностые. Советское учреждение, унаследовавшее помещение и мебель, на раритет не покушалось — даже и демонстрировало его с гордостью избранным любопытным, — а новая демократическая Россия отправила на помойку. (Если только кто-нибудь не перевёз под шумок этот стол к себе на дачу, во что я не верю.) Мало ли учреждений, институтов, библиотек и даже музеев разорили тогда и разоряют сейчас под видом ремонта?

Мой собственный рабочий стол в издательстве, где я провёл тридцать лет и три года, был той же породы. Не представляю, как он мне достался — главный редактор на него за что-то осерчал или раздобыл ещё краше; у этого сильно пострадало сукно, и, кажется, в блокаду его пытались разрубить.

Восседать — вот правильное слово, достойное такого стола. Я к нему скорее лепился. Как ракушка к скале или днищу боевого фрегата. Я, рукописи, справочники — всё умещалось. Он занимал три четверти моей конурки, оставляя место только для вешалки и предлагаемого посетителю стула. Герман здесь сидел накануне похорон.

Я много об этом размышлял и теперь думаю, что он приходил, чтобы что-то объяснить, но ему не достало мужества. Не повиниться, нет-нет. И даже не обвинить кого-то другого: вас, КГБ в целом. Какие-то факты жгли ему язык; что-то совершенно определённое. Он что-то видел, слышал, подслушал. И не сказал мне ничего.

Может быть, дело было вовсе не в трусости, может быть, он решил, что я не в себе от горя и не захочу понять его жертвы: бесценной информации, с которой он не хотел расставаться за здорово живёшь.

(Бесценной с его точки зрения. Никогда не думал и не думаю сейчас, что в руки Германа могло попасть какое бы то ни было сокровище.)

Вас я увидел только месяца через три.

(А для вас сокровище могло обнаружиться в самых грязных, ничтожных или бессильных руках; незамаранное, сверкающее. Ну да что уж об этом.)

Месяца через три, случайно. (Да, случайно. Зачем бы я вам мог понадобиться теперь?) На похороны вы, разумеется, не пришли. (Нищенские, страшные, одинокие.) Были родственники — тонконогие траурные старушки, — несколько человек из университета и я. (Вот ещё одна загадка. Я привык думать о нём как о популярном молодом человеке. Популярном: что, оказывается, не значит всеми любимом. Его знали, о нём судачили. Проводить не пришли. Приложили ли к этому руку ваши коллеги, из опасения получить под видом похорон демонстрацию? Скорее то была оловянная мелочность, которая отличает все спецслужбы и пугает нас больше, чем их всемогущество и жестокость. А ещё скорее — новая для меня мысль — КГБ был ни при чём, и мало ли у нас редких людей погребли в пропавших с лица земли могилах при полном равнодушии публики.)

Значит, случайно. Перекинулись парой слов без жестов и объяснений — но со временем, нечасто и нерегулярно, вы стали ко мне заходить. Всё туда же, в служебный мой кабинет, укромный угол, незримую крепость в тени рабочего стола.

(Нет, отчего же, очень даже зримую. Сам стол и всё, что стенами и башнями на нём громоздилось. Крепостные сооружения... донжоны...)

Я всё ждал, когда же вы столкнётесь здесь с Германом, но этого не произошло. Не знаю, кому каким боком вышла бы такая встреча, но я её хотел и, представьте, пытался подстроить: нечаянную очную ставку. Да-да; вписал Германа в свой ежедневник и при случае открыл так, чтобы вы могли увидеть.

(Тогда это называлось не ежедневник, а «деловой блокнот на каждый день». Сделано было явно для начальства, и, помимо граф «что сделать», «где необходимо быть», «позвонить», наличествовали графы «вызвать» и «принять». Со школьническим удовольствием посещение всех, кто считал себя вышестоящим, я заносил в раздел (наименьший, к сожалению, по объёму) «вызвать»: главного редактора, самых чванливых членов СП, Главлит, отдел культуры горкома. Ну, впрочем, ни с Главлитом, ни с горкомом я лично не соприкасался.)

Вписал, дождался, подсунул — и до сих пор не знаю, каковы были и были ли последствия.

(Однажды — не забыли, товарищ майор? — тот молодой человек рассказал нам, какой роман надеется когда-нибудь написать. Знаете, говорил он, романы можно представить в виде зданий разного облика и назначения, замки, терема, избушки, казармы, складские помещения, многоквартирные дома, прекрасные особняки всех стилей; мой роман будет не как прекрасный особняк, а отражение прекрасного особняка в воде — он говорил и улыбался, — представьте, он отражается, с блеском окон и львами по бокам широкой лестницы, а по воде в это же время идёт от ветра и движения самой воды рябь, в глубине ходят рыбки, и ещё глубже — травы и загадочные камни, руины на дне, и он отражается, освещаемый закатным или полуденным солнцем, дышит, и вода движется, движется... вода и всё, что в ней и под ней. «Не пугайтесь, А. Л., — сказал он, улыбнувшись. — Когда-нибудь, ещё очень нескоро». Теперь никогда никто.)

Только в этом романе, товарищ майор, можно было достоверно отобразить наше кружение друг подле друга: рябью, рыбками, полунамёками. Вы, конечно, можете, если хотите, увидеть себя чем-то более основательным — колодой на дне, псевдо-античным обломком. Себе лишь тягостным паденьем туда, на дно, к другим каменьям.

Один раз я особенно пожалел об отсутствии под рукой Германа. Вы заговорили о политическом думском масонстве начала двадцатого века; вам нужен был сведущий оппонент, а я только вежливо хмыкал. И дохмыкался: уже через несколько лет мне в руки попала книжечка Бориса Николаевского «Русские масоны и революция». Купил я её чуть ли не под знаменитым забором у Гостиного Двора. (Не помню, когда поставили этот забор; в середине девяностых казалось, что он был вечно. «Стена Плача» . Там продавали порнографию, а также ультралевые и черносотенные газетки и брошюры: ободранные несчастные люди, грязь под ногами и бессильная ненависть в воздухе; сам этот жуткий забор, серый поток выходящих из метро; жупел для интеллигенции, притча во языцех. Мои знакомые пробегали мимо этого места в ужасе.)

Между тем Борис Николаевский был не презренный красно-коричневый, а социал-демократ, враг большевизма, эмигрант, уважаемый исследователь, доброжелательный хроникёр подле действующих лиц. Всё то, о чём Герман говорил со злобой и горечью, Николаевский изложил с большой симпатией к людям и с полным одобрением их деятельности. Либеральный, здравомыслящий, с насмешливой брезгливостью отвернувшийся от правых «бредовых измышлений» человек на голубом глазу пишет, что обширный заговор всё-таки существовал: как это понимать?