Фигль-Мигль - Долой стыд

«Против меня», — чуть было не ляпнул он, но вовремя спохватился. Всегда и везде Фуркин подчёркивал скромность своих сил, дарований и положения. Он был всего лишь солдат, исправный солдат великой армии.

— Против демократии, разумеется. Прогресса, общечеловеческих ценностей — всего, над чем вы так усердно смеётесь.

— И тщетно, — сказал Нестор.

— Да, конечно. И тщетно.

Я видел это прямо сейчас собственными глазами: Нестора распирало. Какое-то тайное знание, секрет заставляли его вертеться и сдерживать улыбку.

— А вы что скажете, Нестор Иванович?

И впервые на моей памяти Нестор Иванович отказался что-либо сказать.

Специалист позвонил сразу же, как только я вышел на площадь, — как будто за кустом дожидался.

— Мы вызвали, само собой, полицию, — добродушно сказал он, — но вам, моя радость, тоже нужно приехать. Полюбоваться.

— Что случилось?

Не случилось, как я обнаружил, приехав в Фонд Плеве, ничего такого: хулиганы побили стёкла и нарисовали на стене свастику.

— Это подпись или обвинение? — спросил Станислав Игоревич, наблюдая, как я рассматриваю рисунок. — Они фашисты сами или называют фашистами нас? Не то чтобы это было настолько принципиально...

Это как раз было принципиально, и он это знал. События в соседнем государстве, раскол в наших собственных националистах, новая жизнь нацистской символики имели некоторые неожиданные последствия. Например, официальная пропаганда забрала себе имперскую идею, открыто противопоставив её русской, а словом «фашист» стали клеймить людей за пределами РФ и действительно нам враждебных.

— Это могли сделать ваши бывшие друзья, — сказал я наконец. — Демконтроль, например.

— Или депутат Фуркин лично явился с ведёрком краски и булыжниками, — подхватил он. — Самому-то не смешно? С каких пор ДК действует подобными методами? «Довольно шакалить у посольств, получайте статьи за хулиганство!» Давайте уж сразу меня самого обвините, чего уж там. Спятил Станислав Игоревич на почве нечистой совести! И в свободное от писания самому себе подмётных писем время упражняется в стрит-арте!

— Если признают, что это стрит-арт, статья будет за экстремизм, а не хулиганство.

— Ваша правда... Ударят во все колокола по обе стороны... Как, кстати, всё прошло?

— Вы о чём?

— Да ладно, как будто я не знаю. Всё уже в Фейсбуке.

— А, ну если в Фейсбуке... Хорошо прошло. На уровне.

Что сказал мне Фуркин? Ничего. Что сказал мне Нестор? Тоже ничего. Они сказали это по-разному, достаточно, чтобы я задумался. Фуркин был раздражён и напуган, и боялся он не меня. Нестор был радостно взвинчен и на меня смотрел почти как на сообщника. Что-то я цеплял, но оно не цеплялось.

— Иногда, — сказал специалист, — лежу и думаю, что было бы, если бы да кабы... Они гнилые, слабые, неумные... бесконечно тщеславные прежде всего. Нетрудно предсказать, что произойдёт, приди они к власти: ладно, если девяностые, а то ведь может случиться и февраль 1917-го. Хорошо. Я, как говорит Пётр Николаевич, переметнулся. К тоже гнилым, неумным, бесконечно прожорливым — но хотя бы сильным. Вы понимаете, дружок, депутат Светозаров, земля ему пухом, и партия депутата Светозарова сильны не сами по себе. Логикой вещей они сильны, народным мнением. Не то чтобы народ хотел их, народ всей душой не хочет тех, оппонирующих. Личная негодность этих и тех одинаковая, сами знаете. И прихожу я, червь и ренегат, к тому выводу, что это заданная негодность человеческого материала, кровь, так сказать, и почва. Страна великая, а люди — дерьмо во всём диапазоне. Вот такая диалектика.

Да ты и впрямь болен, подумал я.

— А ты как хотел? — сказал он вслух, сквозь зубы. И с неожиданным жутким и шутовским смирением: — Я болен. Я не всегда понимаю, кто я такой. Я... лечусь.

Это был новый Станислав Игоревич, и я меньше всего хотел с ним знакомиться. Таким вот, значит, приходит он к Максиму, садится или ложится, начинает говорить. На этом моё воображение останавливалось. Я знал специалиста, как его знали все: его самообладание, его насмешки, всегда негромкий и ровный голос — и поверх всего, как главная отличительная черта, самодовольство, тот род самодовольства, которое умеряется и смягчается чувством юмора.

— Прекратите паясничать.

— Не могу, сладкий. Альтернатива слишком ужасна.

Прибежал запыхавшийся профессор Савельев и смотрел на испакощенную стену так, словно мир рушился и бил по нему крупногабаритными обломками. Сухой невесомый снежок свивался в иероглифы на сером асфальте, дома нависали серыми стенами, город нависал над двором дворцами и памятью дворцов и министерств.

— Никто не пострадал? — отсутствующе спросил профессор.

— Только мои нервы, — сообщил специалист.

Теперь, когда у ехидного молодого человека появились имя (Кирилл) и должность (старший следователь в Комитете по противодействию экстремизму), я разглядела, какой он взрослый, ответственный — персона, располагающая к доверию. Мужчина, от которого ждёшь помощи просто потому, что он тот, кто есть.

Хотя прямо скажу, он не горел желанием помогать, особенно узнав, о ком пойдёт речь. Так за что-то взъелся на бедного Павлика, будто всю жизнь его знал. Я представила, как бы повёл себя Максимчик, если б вообще согласился слушать: обругал нас всех, назвал идиотами, — но он не стал бы выделять кого-то одного как особенного, чрезмерного идиота.

— Анжела, — сказал ехидный молодой человек (Кирилл). Произнёс моё имя и даже не поморщился! Что значит выдержка. — Понимаешь, Анжела, именно в таких ситуациях парень может помочь себе только сам. Я, ладно, наведу справки, поговорю. Через месяц он опять во что-нибудь вляпается. Ты так и будешь теперь его вытаскивать?

Я не считала случай таким уж безнадежным — полно на свете людей, которым одного раза хватает за глаза, и всю оставшуюся жизнь они трясутся при мысли, чем всё могло бы закончиться, — но мне было ясно, что он имеет в виду.

А потом он спросил:

— Откуда у тебя эти синяки?

Разглядел же!

Я очень слежу, чтобы не было видно, и, как правило, никто не видит, точнее говоря, не замечает — и никто, никто ни о чём не спрашивает. (Звучит, словно я всех обвиняю в нечуткости, но это не обвинение, чуткость, захоти её кто-нибудь проявить, поставила бы меня в неловкое и тяжёлое положение, пришлось бы врать, изобретать падения с лестницы или кровати и шутки по этому поводу... о самих шутках думать заранее не хотелось. Теперь я не испытывала ничего, кроме громадного облегчения при мысли, что старшему следователю Комитета по противодействию экстремизму бесполезно лгать.)

— Это, — говорю, — моя бурная сексуальная жизнь. Не обращай внимания. Мне нравится.

Да, после такого откровения он на меня, что называется, посмотрел . И спрашивает так мрачно: