Пэм Дженофф - Пропавшие девушки Парижа [litres]

– На нас сбросили бомбу! – крикнул кто-то. Пока не на нас, подумала Мари, но скоро попадут. Вагон завихлял и стал заваливаться на бок. Мари силилась сдержать наплыв тел, что каскадом хлынули на них.

И вдруг взрывы прекратились, вагон застыл, зависнув под углом. Двери отворились. Ворвавшийся порыв прохладного воздуха принес облегчение.

– Raus! Mach schnell! [17] На выход! Быстро! ( нем .) – последовал приказ освободить вагон. Странно, недоумевала Мари. С чего вдруг немцев озаботило, что вагон, набитый заключенными, перевернется или будет взорван? Но, поднявшись и выглянув в окно, она увидела, что путь впереди разрушен, поезд дальше ехать не может.

Остальные женщины, повинуясь приказу, уже карабкались к выходу по наклонившемуся вагону. Но Джози неподвижно лежала на полу. Неужели умерла?

– Вставай, Джози, – в страхе и отчаянии умоляла подругу Мари. Она пыталась подтащить ее к распахнутым дверям, но по поверхности, наклоненной под острым углом, сделать это было невозможно.

В вагон забрался один из немцев, заметивший, что там остались еще две женщины.

– На выход! – гаркнул он, придвигаясь к ним ближе.

– Она больна, не может идти, – вскричала Мари, моля о милосердии. И мгновенно осознала свою ошибку. Немощные и раненые для немцев были мусором: они не заслуживали заботы; от них следовало избавляться.

Немец размахнулся ногой и со всей силы пнул Джози, так что ее подбросило.

– Нет! – Мари бросилась на подругу, закрывая ее своим телом.

– Уйди, а то и тебе достанется, – приказал немец. Не отвечая, Мари лишь крепче обняла Джози: она не позволит, чтобы Джози забили до смерти. Солдат снова размахнулся ногой. Мари почувствовала, как всколыхнулся воздух, и в следующую секунду ребра, еще не зажившие с того времени, как ее избили на авеню Фош, взорвались болью. Свернувшись калачиком над подругой, она приготовилась принять новый удар. Долго ли она так протянет? Краем глаза Мари увидела, что немец достает оружие. Значит, конец. Что ж, по крайней мере, она не одна, а с Джози.

– Прости, – прошептала Мари, думая о дочери, которую ей не следовало покидать.

Послышался грохот: в вагон забрался еще один немец.

– Не трать пули, – сказал он первому. – Хотят подохнуть под бомбами, пусть подыхают.

Но первый солдат упорствовал. Грубо схватив Мари, он пытался стащить ее с подруги. Она сопротивлялась, а потом ощутила под собой шевеление. Мари посмотрела вниз и увидела, что Джози открыла глаза, и взгляд у нее ясный и спокойный. И внезапно ей показалось, будто они снова в Шотландии, все вокруг спят, а они вдвоем лежат и беседуют в темноте. Губы Джози сложились в беззвучное, но безошибочное «беги».

И тогда Мари ощутила нечто круглое и твердое между ними. Джози прижимала к груди темное металлическое яйцо. Это была граната, подобная тем, с которыми их учили управляться в Арисейг-Хаусе. Одному богу известно, где Джози прятала ее все это время. Но Джози, Мари знала, сохранила гранату именно для этой минуты, – чтобы дать свой последний бой.

– Нет! – крикнула Мари, но было уже поздно: Джози вытащила чеку.

Мари резко поднялась с подруги и, словно подгоняемая незримыми руками, рванула от немцев к двери.

Она подскочила к выходу, устремляясь к дневному свету. Она больше не чувствовала себя беспомощной. Она спасется. Ради Тесс. Ради Джулиана. Ради Джози. Ради них всех.

Прогремел взрыв. Мари взрывной волной выбросило из вагона в темноту.

Германия, 1946 г.

Спустя три дня на арендованном джипе Элеонора затормозила перед южным входом в бывший концентрационный лагерь Дахау.

Из гостиницы «Савой» она отправилась на Восточный вокзал, где села в почти пустой поезд, который целый день и всю ночь вез ее по Франции. Приближаясь в темноте к немецкой границе, Элеонора напряглась. Со времен войны Германия в ее воображении оставалась грозной силой, источником страданий и зла. Последний раз она там была в пору юности, когда вместе с матерью и Татьяной бежала через Германию из Польши. Теперь, как и тогда, Элеонору не покидало ощущение, что за ней гонятся и в любой момент могут остановить. Однако пересечение границы прошло спокойно: охранник лишь бегло просмотрел ее паспорт и, к счастью, даже не спросил о цели визита.

В Штутгарте Элеонора пересела на поезд, следовавший на юг. Он мучительно медленно вилял по покрытым сосновыми лесами баварским холмам, часто останавливаясь и объезжая разрушенные железнодорожные пути, которые еще не восстановили после авианалетов союзников. Наконец она сошла с поезда на вокзале Мюнхена, от которого остались только каркас здания и единственная шаткая платформа. Элеонора читала про уничтожение Германии в ходе интенсивных бомбежек в последние дни войны, но даже вообразить не могла, сколь огромен масштаб разрушений: кварталы разбомбленных зданий, горы щебня и обломков. В сравнении с этим чудовищным зрелищем даже самые страшные картины лондонского блица были не так ужасны. Элеонора думала, что страдания немцев принесут ей удовлетворение. В конце концов, это их страна сеяла смерть и разор во всем мире. Но разве можно радоваться мучениям простых людей, которые в зимние морозы вынуждены жить на улице, прикрывая тела от холода тонкой одеждой. Особенно разрывалось ее сердце при виде попрошайничавших на вокзале детей; мало что так сильно трогало ее за душу. Могучая нация-агрессор превратилась в пыль.

Никто не ведал, что Элеонора отправилась в Германию. У нее мелькнула мысль, что надо бы написать об этом Директору и попросить его санкционировать эту поездку. Но он сказал, чтобы она с ним не связывалась. Теперь при всем желании он вряд ли смог бы помочь. А может, и вовсе запретил бы соваться в Германию. Наводить справки в Париже – это одно, отираться возле военных трибуналов в Германии – это уже совсем другое.

Однако, не согласовав свое решение с Директором, она теперь не имела официального статуса; Элеонора понимала это, сидя в лениво рокочущем джипе перед забором из колючей проволоки, которым был обнесен Дахау. Концлагерь выглядел точно таким, каким был запечатлен на фотографиях: огромная площадь, усеянная низкими деревянными бараками, которые сейчас были присыпаны снегом. Над лагерем простиралось свинцовое небо. Элеонора словно наяву представляла его узников – лысых тощих мужчин, женщин и детей в тонких полосатых тюремных робах, – которых еще держали здесь меньше года назад. Тех, кто выжил, давно освободили, но ей казалось, она чувствует на себе полные укора взгляды их ввалившихся глаз: они словно спрашивали, почему мир так долго бездействовал.

– Документы, – потребовал охранник.

Элеонора протянула ему документы, которыми снабдил ее Директор в Лондоне, и затаила дыхание, наблюдая, как он их изучает.