Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

Остальные актеры в большинстве своем были французы, но Анри не сразу мог разгадать, кем была девушка, которая опустилась в соседнее кресло, когда самолет поднялся над Ки-Уэст.

— Впереди лучше видно, — пояснила она, — да и мотор не так мешает.

Она достала из недр своей большой сумки сигарету и, прежде чем Анри успел найти зажигалку, жестом заядлой курильщицы чиркнула спичкой. Пальцы у нее пожелтели от никотина, что лишь ярче оттеняло розоватые лунки ногтей.

Лицо ее тоже не было накрашено, если не считать полных губ, не к месту подчеркнутых слитком яркой помадой. А может быть, помада казалась слишком яркой потому, что кожа была слишком бледной, слишком молочной? Как глупо одеваться в черное при такой белой коже…

«Антримская колдунья»… Почему вдруг в мозгу Анри, словно магическая формула, возникли эти слова?.. «Антримская колдунья»… Губы красные как кровь, волосы черные как эбеновое дерево, лицо белое как снег… Так начинается «Сказка о Белоснежке»… Наверно, поэтому ему и вспомнилась колдунья… Краски яркие, как в фильмах Уолта Диснея… «Антримская колдунья»… Почему антримская?.. Ведь Антрим — это, кажется, в Ирландии?.. А Анри не знал Ирландии… Гигантские плотины… базальтовые горы… ирландская колдунья… Перед глазами вставал образ бледной высокой женщины в черном платке, похожей на фею из «Детей воды» Кингсли…

Он повернул голову, желая получше рассмотреть свою соседку. Должно быть, широкий ворот ее свитера из толстой шерсти навел его на мысль о платке. Над воротом сверкала шея… нет, «сверкала» — не то слово… тут больше подошло бы английское «gleam»… бледное, матовое сияние… бледный отсвет… туманный отсвет. Педант!.. Внезапно он понял, что его заставило подумать об Ирландии. Волосы, на первый взгляд казавшиеся обычными, каштановыми, на самом деле отливали медью. Приподнятые сзади наподобие конского хвоста, они лежали на затылке, словно завиток рыжего металла. Теперь понятно, почему такая кожа на этом лице, которое сейчас повернулось к нему, притянутое его взглядом, — лице с чувственным овалом, волевым подбородком, широким носом, который как бы удлиняли убегавшие назад виски. Лицо, созданное для трагедий… скажем, лицо Федры или Медеи. Но глаза опрокидывали все прогнозы — у рыжих не бывает таких глаз. Не зеленые и не черные, а светлокарие, добрые, необычайно юные и какие-то наивные. Глаза Агнесы из «Школы жен». Сейчас они были устремлены на Анри, веселые, исполненные любопытства.

— Вы играли в Гаване? — спросил он.

— Да, в «Троянской войне».

— Вот как?! Какую же роль?

— Служанку в первом акте. Роль крошечная. Я говорю: «Ну и ну!» — и смеюсь.

И она рассмеялась, сразу обнаружив свой возраст. Совсем ребенок — девятнадцать, самое большее двадцать лет…

— Это уже кое-что для начала. Вы тщеславны?

— Как вам сказать… Если вы подразумеваете под этим веру в себя и желание чего-то добиться в жизни… то да, я тщеславна. А как же иначе?

Выговор у нее был одновременно и обычный и странный. Судя по придыханиям и синкопам, казалось, что это говорит уроженка Шарантона, но гласные она произносила, как уроженка Пикардии или канадка.

— Откуда вы родом?

Ее, видимо, не шокировала нескромность вопроса. Она как-то неопределенно повела рукой в направлении левого иллюминатора.

— Где я родилась? Да там…

— В Мексиканском заливе?

— Почти что. В Луизиане.

— Вы американка?

— Нет, гаитянка.

— Простите?

Она рассмеялась, увидев его удивление.

— Гаитянка. Из Гаити. Звучит это странно, а объясняется очень просто. Когда я была совсем маленькой, мои родители эмигрировали и обосновались в Порт-о-Пренсе. Некоторое время спустя они приняли гаитянское гражданство, ну и, конечно, я вместе с ними. В Штатах, правда, меня всегда считают американкой. У меня два паспорта. Вот смотрите…

Анри без всякого стеснения принялся листать ее документы. Возраст он угадал правильно: несколько недель назад ей исполнилось двадцать лет.

— Любопытно, — заметил он, — Жанна Дуаен. Это же французская фамилия!

— Отец у меня был акадец. Вы знаете, что это такое?

— Да, луизианские акадцы — это потомки французских канадцев, перебравшихся туда в восемнадцатом веке, после подписания Утрехтского договора. Но мне казалось, что они говорят на каком-то своем жаргоне…

— На каджуне… На этом языке и я начала говорить.

— А откуда вы знаете так хорошо французский? Выучили его в Луизиане или на Гаити?

— В Канаде.

— Должно быть, это тоже объясняется очень просто.

— Совершенно верно. Когда родители умерли, моим воспитанием занялась община акадцев. Меня поместили к монашкам в Кокань — это в Нью-Брунсвике. Я пробыла там девять лет, а потом сбежала.

— Почему?

Она, казалось, не испытывала ни малейшего смущения, рассказывая о себе.

— Мне не хотелось быть монашкой. А поскольку у меня за душой не было ни гроша, ни на что другое я не могла рассчитывать… Да и в монашках-то мне предстояло быть послушницей, по сути дела — прислугой… Вот я и отправилась искать счастья по побережью. Работала официанткой в кафе при заправочных станциях — две недели тут, три недели там…

— И давно это было?

— Весной прошлого года.

Он представил себе, как эта маленькая восемнадцатилетняя труженица шагала на юг по автострадам, по большим американским дорогам с перевалочными пунктами, похожими на огромные базары в пустыне, — сандвичи, сосиски, колбасы, кока-кола — тысячи километров впереди, тысячи километров позади…

— Куда же вы направлялись?

Наверно, на пей была эта же темная шерстяная юбка и этот же черный толстый свитер. Маленькая черная фигурка, голосующая на бесконечных дорогах.

— В Новый Орлеан. Это ведь моя родина. Там я поступила в кабаре «Старый загон». У меня был небольшой номер: я пела креольские песенки, которым научилась в свое время на Гаити, и читала смешной рассказик с каджунскими словечками.

— Как же вы попали в эту труппу?

— Когда они гастролировали в Новом Орлеане, Морис Мамби зашел однажды вечером посмотреть наше представление. Директор рассказал ему обо мне. Морис Мамби спросил меня, не хочу ли я поступить к нему в труппу и играть на сцене. Вот и все.

— И вас так и не разыскали?

— Кто? Монашки? Да что вы! Они были только рады моему исчезновению. За меня уже давно никто не платил. И потом, я ведь не сиротка Анни, про которую сочиняют рассказы в картинках. Через восемь месяцев я стану совершеннолетней. Я ни в ком не нуждаюсь и ни от кого не завишу. Весь мой маленький мирок со мной, в этом чемодане.

«Весь мой маленький мирок со мной в этом чемодане», — должно быть, с этой фразы все и началось. Речь шла о чемодане, где находился аллигатор. Достояние в четыре су — черный фибровый чемоданчик, где, кроме крошечного аллигатора, лежал еще скромный гардероб монастырской воспитанницы. «Весь мой маленький мирок — в этом чемодане». Это было начало, а тридцатью девятью часами позже, на другой половине планеты, все было кончено — две жизни в дешевеньком чемоданчике, плотно закрытом, черном, и она одна на вокзальном перроне, от которого отходит поезд, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее…