Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

Слева, от крепостной стены до моря, зеленоватыми уступами спускалось мусульманское кладбище. Анри вдруг ощутил соседство тысяч человеческих остовов, покоящихся под землей и проделавших больший или меньший путь к тлению. Вот и Жан уже пятнадцать часов как вступил на этот путь, и его застывшее тело медленно превращается в прах. Долго будет идти этот процесс под могильной плитой семейного склепа в Сарразаке. Восемь или девять лет, говорит могильщик в «Гамлете». А потом от Жана ничего не останется.

Если, разумеется, нет иных форм существования, которые в конечном счете силою веры можно создать. Поддержать, закрепить последнюю мысль умирающего, превратить ее в сон, который будет длиться вечно — в аду или в раю…

Спасать души… душу Жана… крошечную бабочку, которая кружит над трупом, словно моль над грудой старого тряпья. Если бы эти души могли поведать о том, что с ними происходит! «Пусть ты не понимаешь, что это значит, ты несешь ответственность за эту душу».

Эти слова написал ему Жан несколько дней назад. Речь шла о Теодоре. Перевод «Лизистраты» подвигался к концу. Мамби в ответ на осторожно поставленный вопрос не сказал «нет». И в Сарразаке Теодор работал не покладая рук. Он готовился к экзаменам за подготовительный курс, переводил для Анри, сличал тексты для Ренара, разбирал архивы для Бриу, преподавал для Ведрина и три раза в неделю ходил в коллеж заниматься с маленьким Кошем и маленьким Рукэ. Госпожа Кош, присутствовавшая на уроках, делала большие успехи в языке. Теодор же познал радость дающего хлеб голодным — из него тянули, высасывали, выдаивали знания, как молоко из матки, кормящей многочисленных прожорливых детенышей. Письма Теодора говорили об экзальтации, в состоянии которой он жил.

Под конец Жан забеспокоился. «Гонэ счастлив , — писал он Анри, — и я первый этому радуюсь, но не суди о стойкости его взглядов по себе. Он легко поддается влиянию. Я знаю, что ты желаешь ему только добра, а я — пойми это — желаю спасти его душу. Ты даешь ему счастье, которого он не ожидал хотя бы потому, что не подозревал о нем, — и это хорошо. Но не забудь, что это счастье — ничто в сравнении с тем, которое для каждого христианина является основой основ и которое Гонэ может утратить. Только, пожалуйста, не смейся. Ты насилуешь себя, а это тебе не к лицу. К тому же я не считаю опасность такой уж большой. Ведь ты не способен на гнусность. Я хочу сказать, что ты не станешь играть с этим умом, только для того, чтобы доказать самому себе, какое ты имеешь на него влияние. И все же не забудь о своей власти над ним. Гонэ должен быть чему-то предан, иначе он не может жить. Ему нужен духовный наставник. Иногда я выполнял эту роль, но сейчас я далеко. Насколько я понял из его писем, в ближайшие месяцы таким наставником для него будешь ты. Можешь вести его, куда хочешь, но помни, что и я имею к нему некоторое отношение. Моя роль в твоих глазах, возможно, второстепенна, но она первостепенна в моих. Пусть ты не понимаешь, что это значит, но ты несешь ответственность за эту душу» .

Нет, вы только подумайте! Переложить ответственность на чужие плечи — штука нетрудная. И Жан здорово все это обосновал. Но если люди нуждаются в наставниках, не лучше ли научить их обходиться без духовных пастырей? Каждый должен быть сам себе наставником! А почему, собственно, наставником? Надо быть тем, что ты есть, вот и все. Но попробуйте втолкуйте это талмудистам! И потом, почему к религии должно быть, черт возьми, какое-то особо бережное отношение? Тем более, если считаешь ее заблуждением, проявлением моральной слабости, духовной болезнью? Интересно, как повел бы себя кюре, если бы от пего потребовали уважения к взглядам идолопоклонника? Очевидно, так же, как врач, которого попросили бы не трогать раковую опухоль. Жан мог сколько угодно говорить…

Он ничего больше не скажет. Никогда больше ничего не скажет. Для него все кончено. Он, правда, не считал это концом. Ну а теперь… Нет, все это слишком сложно. Во всяком случае, здесь, на земле, все кончено, счет закрыт, черта подведена. Книга захлопнута.

И все-таки должна же быть какая-то дверь, дверца, щель, отверстие.

Или что-то другое, за что могло бы ухватиться воображение, кончик веревки, нить Ариадны, мечта, вроде вокзального перрона и рельс, которые ведут к Жанне. Он много думал о ней в последнее время. Она постепенно как бы обретала плоть, возвращалась в мир реального. Скоро он сможет увидеть ее. Образ ее оживал, приобретал краски, вокруг него витали мысли Анри. Он еще не мог представить себе их встречу, первые слова, первые жесты, но уже видел будущее, в котором Куба и Жанна играли определенную роль на фоне главной темы — вновь обретенной любви. А пока нужно поселиться в Сарразаке с его запахами бродящего вина и спокойной жизнью, где мысль о примирении с Мадлен не покажется такой уж невероятной. Надо бы им завести детей. Сейчас, правда, поздновато. Значит — надо усыновить…

Мысль о Жане снова пронзила его. Он вздрогнул и повернулся, чтобы идти в город. На другом конце улицы, прислонившись к парапету, за ним наблюдал студент-алжирец. Если он под джеллабой прячет пистолет, если он сейчас выстрелит, все будет, как с Жаном. Пуля пройдет сквозь одежду, разорвет кожу, ринется вглубь и где-то там прервет контакт. Жизнь сразу остановится, и он начнет медленно следовать той же дорогой, что и Жан, их будет разделять совсем ничтожное расстояние, но один никогда не догонит другого. А Жанна и Мадлен сразу избавятся, освободятся от бремени, которым является для них его существование.

Он сел в свою машину, стоявшую на углу Консульской улицы. Бульвар Эль-Алу, крепостные стены в последний раз промелькнули мимо. В последний, но не окончательно последний раз. Они ведь всегда будут тут, и он снова сможет увидеть их, если захочет.

Лишь позже, на борту «Каравеллы», он опять как-то глупо поддался горю: вдруг заплакал под удивленным взглядом стюардессы, протягивавшей ему апельсиновый сок.

А две недели спустя в церкви святого Жака в Сарразаке опять служили мессу, как тогда, перед новым годом, и все было точно так же. Тастэ ерзал на стуле, ворчал, кашлял, затем вышел из церкви, опрокидывая скамеечки для молитвы. На этот раз его раздражало присутствие военных — шести ражих парашютистов в пятнистых комбинезонах, которые стояли, словно восковые статуи, вокруг трехцветного знамени. Когда доктор Лапутж, обойдя катафалк, чтобы получить благословение кюре и возложить венок, счел необходимым остановиться перед знаменем и, выпятив толстый зад, отдал честь, по рядам мужчин пробежал шепоток. Мэтр Бриу, восседавший в первом ряду бок о бок с Анри, возмущенно передернул плечами, что преданный Фоссад тотчас поспешил повторить. Подозревали, что доктор приютил у себя группу пластикеров, которые в прошлом месяце подложили бомбу у входа в ратушу.