Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

— Хотите, позавтракаем вместе? — спросил Анри, вдруг почувствовав симпатию к Теодору. — Мой самолет улетает лишь около шести.

Медокское вино обладает удивительными свойствами. Теодор, который мало ел и еще меньше пил, и сам не мог понять, откуда после первого бокала, который он из вежливости согласился выпить, у него вдруг появилась эта уверенность в себе, это умение владеть своими мыслями и чувствами. Воздавая должное антрекоту, он изложил своп взгляды на устройство мира, в котором-де царит неравноправие и ущемляют слабых.

— Но сила христианина — в слабости, — под конец заявил он тоном, в котором звучал чуть ли не вызов.

— Тут и Иисус был бы с вами согласен, — заметил Анри. — И я тоже. А вот насчет папы — не уверен. Если же говорить о том, как вы трактуете образ Лизистраты, что ж, считая, что заговор слабых лежит в основе всякого прогресса, вы в какой-то мере правы. В современном мире не атомные державы являются хозяевами будущего, а, как это ни странно, маленькие, слаборазвитые страны. Овцы в конечном счете побеждают волков, если достаточно быстро плодятся. Правда, в жизни все это обстоит сложнее. А ваша Лизистрата — непротивленка, что-то вроде Ганди в юбке. Вы скажете, что она тем не менее одержала победу? Согласен… Graecia capta ferum victorem cepit [9] Покоренная Греция покорила дикого победителя (лат.) . — (Из «Искусства поэзии» Горация.) … Скверно лишь то, что для начала пришлось пройти через поражение, а люди в наше время этого не любят. Мир любой ценой — это ведь можно назвать и предательством. Знаете, в Аристофане есть что-то грязное, что-то от пятой колонны. В сороковом году мне было восемнадцать лет, и я придерживался в общем ваших взглядов, а к чему такие взгляды привели, вам известно. По счастью, когда я увидел над Сарразаком знамя со свастикой, я почувствовал, что во мне проснулся пещерный человек… Словом, для того, чтобы все шло хорошо, овцы должны знать вкус мяса, и желательно — волчьего.

Он помолчал, вдыхая аромат вина. Теодор залпом осушил свой бокал.

— Но тогда, — воскликнул он, — это будут уже не овцы!

— А почему вы непременно хотите, чтобы они оставались овцами? Ведь жить — значит меняться, так? И потом не надо питать иллюзий: пацифизм Лизистраты весьма относителен. Она требует, чтобы афиняне и лакодемоняне перестали воевать друг с другом, но только для того, чтобы успешней вместе вести войну с персами. А когда речь заходит о том, чтобы перебить фессалийцев или сторонников и союзников тирана Гиппия, она отнюдь нс возражает. Помните? Poilus men andras Thettalôn apôlesan [10] Многих мужей фессалийских погубили (греч.) . …

— Poilus d’hetaïrous Hippiou kaï xummakhous [11] Многих товарищей и союзников Гиппия (греч.) . , — докончил Теодор.

— Совершенно верно. Таким образом, женщин прежде всего интересует продолжение рода. Они пацифистки, когда война угрожает роду, но в глубине своей натуры — расистки, а расизм — это война. Слышали бы вы, какие вопли испускают дочери Магомета во время драк! То же происходит и в других частях света. Женщины становятся похожими на крыс. В жестокости им нет равных… Вспомните, черт возьми, Жанну д’Арк!

В другое время подобное ругательство обратило бы в бегство Теодора. Но он выстоял, лишь крепче сжал бокал.

— Видите ли… Это не совсем то, что я хотел сказать. Я имел в виду нечто символическое — например, когда святая Марта усмиряет чудовище и надевает на него цепь…

— Или Филиппа де Эно вымаливает у своего мужа помилование гражданам Кале? Уф… Или, например, вечная женственность у Гёте, которая облагораживает мужчину?..

— Я верю в миссию Лизистраты, — твердо заявил Теодор.

Выйдя из ресторана, они обнаружили, что Бордо оделся сеткой мелкого дождя. Они сделали несколько шагов по бульвару Турни, но там шли дорожные работы, и башмаки их увязли в грязи. Свежий воздух благотворно подействовал на Теодора, и он постепенно успокоился.

— Мне пора, — вдруг сказал он. — Мой поезд уходит через полчаса.

— Значит, вам надо на автобус. А в пять часов идет матриса до Сарразака. Как раз в это время и я поеду в аэропорт. Давайте побудем до тех пор вместе.

— Извините, не могу… мне, право, надо домой…

Руки Теодора судорожно сжимали рукопись. Ему явно не терпелось поскорее остаться одному и приступить к работе, которую поручил ему Ренар. Нетерпение его было схоже с нетерпением влюбленного.

Анри проводил его до автобуса, который шел к вокзалу.

— Ваш перевод… — начал он, — ваш перевод меня заинтересовал.

— Очень приятно.

— Продолжайте над ним работать и недели через две пришлите мне то, что у вас будет готово. Возможно, я попытаюсь сделать сценический вариант.

— Для фестиваля?

— Да, конечно. Вы против?

— Разумеется, нет, но я никогда не смогу…

Это звучало совсем как non sum dignus [12] Недостоин (лат.) . из мессы. Просто риторическая фигура — лицо Теодора опровергало его слова, произнесенные без всякого энтузиазма.

— Так я на вас рассчитываю, хорошо?

— Да.

— В крайнем случае можете подвести Ренара. Это старый плут.

Сквозь стекло автобуса Теодор слабо улыбнулся и помахал рукой. Тяжелая машина медленно развернулась, набрала скорость и поехала по набережной. На пустынной, окутанной туманом площади Анри вновь остался один.

Жан погиб 18 июня на одной из улиц Орана — якобы от шальной пули. Анри находился еще в Рабате. Только что окончилась прощальная вечеринка, которую в честь его отъезда устроили друзья в андалузском доме в районе Удайяс. Он вышел на крыльцо и собирался вернуться в город, когда нарочный из посольства вручил ему телеграмму.

Ни малейшего предчувствия. Ни малейшего. И вот умер Жан. На белом фасаде дома — женская рука из керамики. У нарочного — маленькие кошачьи усики. Умер Жан, умер, умер. Из-за закрытой двери доносилась музыка, — дверь зеленая, с окошечком, забранным железной решеткой, очень красивой решеткой. И дом красивый. Он назывался Дар Барака — дом счастья. Жан… мертв… Два слова. Ничего не значащих слова.

Анри вышел на террасу, господствующую над устьем Бу-Регрег. Небо было серое, над морем реяли чайки. Какой-то человек в коричневой джеллабе и в тарбуше стоял, прислонившись к парапету.

Жан умер, сраженный пулей, которая вошла в его тело и где-то на своем пути встретила нерв или тонюсенький сосудик, он лопнул, как лопается волосок в предохранителе, и связь с жизнью оборвалась — и все из-за пули, вылетевшей из пистолета, который держал человек, убивший Жана… Зачем?

Зачем? Должно быть, он громко задал этот вопрос, потому что человек в джеллабе внезапно обратил к нему злобное лицо, пожал плечами и пошел прочь, шлепая бабушами. Анри узнал студента факультета права, алжирца, приехавшего в Марокко закончить ученье. Этот алжирец сражался в рядах ФНЛ, был ранен и теперь слегка прихрамывал, совсем как Жан, — только Жан уже мертв и больше не прихрамывает, не служит мессу, не занимается джиу-джитсу… не существует.