Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

Он ждал их в холле университета. Несколько торопливо произнесенных слов приветствия затерялись в его густых усах, совсем таких же, как у дядюшки Тастэ. Увидев рукопись, он схватил ее с жадностью скупца.

— М-м… — пробурчал он и, обращаясь к Теодору, спросил: — Это вы ее раскопали?

— Да, господин профессор.

— Вы немного знаете греческий? Лассег сказал мне, что вы племянник аббата Гонэ. Я полагаю, он чему-нибудь научил вас?

— Да, господин профессор.

Ренар присел к столу, который стоял перед помещением привратника специально для удобства преподавателей, и принялся листать рукопись, то и дело восклицая:

— М-м… занятно… занятно… эта история с кухней… Рукопись, несомненно, английского происхождения… При Генрихе Восьмом в Итоне ученики играли разные пьески, как правило, это были переложения римских авторов — Плавта пли Теренция. А ведь сарразакские монахи, кажется, поддерживали отношения с англичанами?

— Да, господин профессор. Настоятель Пьер Барбо ездил в Англию в тысяча пятьсот тридцатом году. И был принят в Итоне. У нас в архивах есть письмо прево Люптона, которое не оставляет на сей счет ни малейших сомнений.

— В пятьсот тридцатом году? Ну, конечно — до раскола… В таком случае наша рукопись относится к двадцатым или тридцатым годам шестнадцатого века.

— Именно так я и сказал господину Гонэ, — вставил Анри. — Рукопись от этого, конечно, теряет свою ценность, поскольку в ту эпоху были печатные издания Аристофана…

Усы Ренара ощетинились в ехидной усмешке.

— Ноль за такой довод, дорогой Лассег! Вам, историкам, не мешало бы побольше заниматься эпиграфикой. Хотя рукопись и не старинная, она может представлять значительный интерес. И знаете почему?

По чистой случайности он ткнул пальцем в сторону Теодора, — тот покраснел и одним духом выпалил:

— Да, господин профессор, знаю. В первом печатном издании Аристофана, опубликованном Маркусом Музурусом в тысяча четыреста девяносто восьмом году в Венеции, не было ни «Лизистраты» ни «Женщин на празднике Фесмофорий».

И он умолк, озадаченный собственной смелостью. Изумленные взгляды обоих профессоров окончательно сбили его с толку.

— Я… я имел дерзость, — заикаясь пояснил он, — проверить… просмотреть введение и примечания к изданию Аристофана, которое вы, господин профессор, любезно одолжили мне… вы уж меня, пожалуйста, простите… за то, что я позволил себе…

— И он еще извиняется! — разразился Ренар. — Скажите, мой мальчик, и это все, что вы заметили?.. Ну, говорите же!

Ни один студент не посмел бы ослушаться Ренара. И Теодор заговорил — и говорил долго.

— Так вот, господин профессор, изучая критический аппарат издания Бюде, я еще заметил, что переложение соответствует парижской рукописи, так называемой Parisinus, которая тоже датирована шестнадцатым веком и значительно отличается от текста равеннской рукописи, которая датирована десятым веком. В стихе десятом, например, стоит слово umôn вместо êmôn, а в стихе шестнадцатом — toï вместо tè…

— Неважно, неважно… Еще что-нибудь?

— Да, господин профессор… Равеннская рукопись более полная, а в парижской рукописи, как и в лейденской, есть пропуски, например между стихом шестьдесят вторым и сто тридцать первым, двухсотым и двести шестьдесят седьмым, стихом…

— Увольте! Не перечисляйте нам, бога ради, весь критический аппарат! К делу, ближе к делу!

— Поскольку в данном переложении нет пропусков, а в тех местах, которых нет в парижской рукописи, переложение сделано не по равеннской рукописи, я позволил себе предложить, что оно делалось по какому-то другому полному тексту и этот текст, ныне утерянный, мог служить оригиналом не только для парижской, а и для лейденской рукописей…

Задыхаясь от волнения, Теодор умолк. Впервые в истории Бордоского университета молчал и Ренар. Он с каким-то радостным ужасом смотрел на Теодора.

— Лассег, — наконец еле слышно проговорил он, — и вы утверждаете, что этот мальчик имеет всего лишь звание бакалавра?

— Право же… Разве не так, господин Гонэ?

— Так, господин профессор.

— Но это же скандал! Вот она, ваша демократическая светская система обучения! Диплом бакалавра — такому таланту! В какой-нибудь семинарии или в монастыре этого юношу, ручаюсь, уже давно извлекли бы на свет божий, засадили бы за работу и он уже сделал бы что-нибудь полезное, а мне придется ждать по крайней мере два года, пока я вытащу его из этого звания!

— Три года, если учесть подготовительный курс, — заметил Анри.

— Какой еще подготовительный курс? У нас сейчас март, не так ли? Он должен только записаться и держать экзамен в июне. Пойдите в секретариат, мой друг, и скажите, что вы от меня. Вы можете написать небольшое сочинение по-французски? Впрочем, это может сделать любой дурак. Я хочу, чтобы в июне вы сдали за подготовительный курс. А я попытаюсь добиться для вас разрешения сдать один или два экзамена в октябре. Вы тем временем вернетесь к себе и начнете работу над рукописью. Я хочу иметь полное представление обо всех вариантах. Не жалейте на это времени. Занимайтесь только этим, понятно?

— Да, господин профессор.

Выполнение формальностей прошло не без затруднений, ибо прием заявлений был прекращен, но с помощью Анри секретарь университета нашел свободное место, и Теодор стал слушателем подготовительного курса; через какой-нибудь час он уже вышел на улицу и остановился на крыльце, тупо, словно сомнамбула, глядя перед собой.

— Смотрите, — сказал ему Анри, — будьте осторожны со стариком Ренаром. Это настоящий рабовладелец. Стоит дать ему волю, и он превратит вас в негра.

Но ведь именно это он и сам собирался сделать, использовав Теодора для перевода «Лизистраты». Анри позволил этой мысли пощекотать свое сознание ровно столько времени, сколько он мог без смущения улыбаться.

— Надо было рассказать об этом аббату Ведрину, — прошептал Теодор.

— Для чего? Ведь вы ничем ему не обязаны. Или вы его боитесь?

— Да.

— Но это же глупо! Почему вы его боитесь? Потому что он священник?

— Нет. Он был моим преподавателем.

— Но Ренар тоже преподаватель, и я тоже… Разве вы меня боитесь?

— О нет, теперь не боюсь.

— Интересно. А почему?

Анри почувствовал себя слегка уязвленным.

— Потому что вы не из тех, кто всегда во всем уверен… У вас появляется сразу несколько идей… И когда вы что-нибудь говорите, кажется, будто вам жаль, что из всех мыслей вы высказали только эту.

Теодор и не подозревал, что у него хватит смелости произнести такую речь, но это было своеобразным проявлением благодарности. Пораженный справедливостью его слов, Анри окинул его критическим взглядом. Да, трудно до конца узнать человека. Кто бы мог сказать, что под низким лбом бледнолицего Эсквайра таится столько ума и таланта? В сущности лоб как лоб. Не он придает лицу слегка дегенеративное выражение, просто Теодор уж очень нелепо держится. Ему бы немного непринужденности, уверенности в себе… Достаточно увидеть Жуве в «Топазе», чтобы понять что могут сделать с человеком четыре волоска на подбородке и пенсне.