Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

Он уже успел взять себя в руки. У политического деятеля душевное равновесие восстанавливается автоматически. Анри улыбнулся.

— Никто не собирается вас вешать, господин мэр.

— Ну, вы меня успокоили… Послушайте, дорогой профессор, давайте говорить серьезно. Не станете же вы утверждать, что вы ничем не отличаетесь от нашего дорогого Тастэ! Вы держитесь антиклерикальных убеждений — прекрасно, но нельзя же осуждать благое дело только потому, что оно имеет отношение к религии. Сегодня церковь совсем не та, какой она была во времена отца Дюпанлу. Ваша матушка…

— Моя мать никогда бы не позволила аббату Ведрину и ногой ступить в «Ла Гранжет».

— Бесспорно… во всяком случае, вполне вероятно. Но тут немалую роль играет ее профессия, принадлежность к определенному поколению… А ваш брат, думаете, одобрил бы занятую вами позицию?

— Именно он и рассказал мне о ваших намерениях.

— Ах вот как!

Снова молчание. На этот раз мэру явно потребовалось больше времени, чтобы прийти в себя. Автоматически душевное равновесие не восстанавливалось. Мэтр Бриу поднялся и подошел к окну.

— Господин профессор, давайте говорить откровенно.

— Уверяю вас, господин мэр, я абсолютно откровенен с вамп.

— У нас нет никаких причин выступать друг против друга. Хотите, будем союзниками?

— А у нас могут быть общие враги?

— Дорогой Лассег — вы разрешите мне вас так звать? — это ваш родной город, и вы должны играть в нем определенную роль. Я же здесь пришелец.

— Вы хотите уступить мне свое место?

— А почему бы и нет? Рано или поздно это вполне может случиться. Очередные муниципальные выборы состоятся в шестьдесят пятом году. А пока ничто не мешает вам войти в состав нашей небольшой группы.

— В какую же партию вы предлагаете мне вступить? В ЮНР или в МРП? Я, знаете ли, скорее социалист.

— Ну и что же? Посмотрите на Фоссада.

— Именно потому, что он у меня перед глазами, я и не желаю походить на него.

— А потом слово «социалист» в наше время ровно ничего не значит. Теперь все социалисты. Генерал де Голль — социалист, американцы — социалисты…

— Надо будет написать об этом моему другу Фиделю Кастро. Он, конечно, придет в восторг от такого известия. Ну, а папа? Он, очевидно, тоже социалист?

— А почему бы и нет? Заметьте, что я делаю различие между социализмом и коммунизмом.

— Конечно. Вы называете социализмом то, что не представляет для вас опасности, а коммунизмом то, что вам мешает. Все очень просто.

— А что вы понимаете под социализмом?

— Вы выдали себя этим вопросом, господин мэр. Я часто говорю своим студентам, что человек начинает придираться к терминологии, когда не желает чего-то понять.

— Это увертка.

— Да нет же, нет. Это довольно трудно выразить, но все вполне ясно. Нельзя же называть социализмом исконную жажду социальной справедливости, которая, кстати, у большинства людей говорит о вполне осознанном понимании своих интересов. Вы и представить себе не можете, какую филантропию разводит отмирающий колониализм.

— Это только делает ему честь.

— Возможно, но это не имеет никакого отношения к социализму. Вы считаете, что владелец поля должен делить хлеб с сельскохозяйственным рабочим, который своим трудом вырастил этот хлеб.

— Конечно. А вы?

— Если бы я был на месте рабочего, я бы потребовал весь кусок, и, поскольку рабочий сильнее, я не понимаю, почему он должен делить этот кусок с хозяином.

— В результате хозяин поля перестанет его обрабатывать и рабочий останется без работы.

— Вот тут-то и начинается социализм: рабочий должен трудиться столько, сколько необходимо для того, чтобы у него каждый день был хлеб. А все остальное — ерунда.

— Вы говорите так потому, что занимаете определенное общественное положение — и неплохое.

— Да, у меня высокое жалованье, которое, кстати, я более чем заслужил, но все-таки я получаю жалованье, я работаю так же, как наш друг Гонэ, как полицейский Видаль и Хосе Эрнандес.

— У вас есть недвижимость.

— Я не извлекаю из нее прибылей.

— Все зависит от вас.

— Совершенно верно. От меня зависит продаться аббату Ведрину или Лаказам. В свое время я такую ошибку совершил. Но я дважды подумаю прежде, чем совершу ее вторично.

— Не понимаю, в чем была бы ошибка, если бы вы использовали себе на благо зависимость своего положения. Мне, право же, смешно, когда вы строите из себя рабочего человека. Вы буржуа, мой дорогой. И вы в одном с нами мешке, хотите вы того или нет. Если ваши друзья коммунисты захватят власть, они повесят вас между Ведрином и Бернаром Лаказом.

— Вполне возможно, по это ничего не меняет. Вы говорите о зависимости моего положения. И вы правы: интеллигент — это ни рыба ни мясо, отсюда и его зависимость. Он вдохновляет революцию, а революция отвергает его, или, вернее, он отвергает революцию, потому что не в силах ее поддерживать. Так было недавно на Кубе, так было и во Франции после тысяча семьсот восемьдесят девятого года.

— В таком случае какой же смысл подрубать сук, на котором сидишь?

— Если это единственный способ обрушить сук, надо, чтобы кто-то на это решился.

— Sic vos non vobis — не для себя, так для других!

— Совершенно верно. Вы процитировали сейчас, господин мэр, одно из положений социализма, хотя Вергилий, наверно, и не предполагал, что его стихам будет дано такое толкование.

— Позвольте мне снять шляпу перед подобным самопожертвованием!

— Для этого не нужно особой доблести. Мне достаточно вспомнить, сколько Лассегов корпело всю жизнь на лесопилке Лаказов, — и сразу все становится просто. Давайте считать, что это семейный долг.

— Вы слишком все драматизируете, мой дорогой. Я тоже происхожу из довольно скромной семьи. Мой отец был мелким чиновником.

Так значит, жандарм Бриу в воспоминаниях сына превратился в гражданского служащего. Анри с трудом подавил смешок, — только трубка, зажатая в зубах, заплясала. Появление полицейского Видаля избавило его от необходимости отвечать.

— Господин мэр, господа собрались в зале совещаний.

— Прекрасно, мы сейчас идем. Дорогой профессор, могу ли я все-таки надеяться, что «Ла Гранжет»…

— Делайте, что хотите, при условии, что мне будут даны гарантии против опасности, именуемой «Ведрин».

Мэтр Бриу сокрушенно покачал головой, но ничего не сказал.

Шуба, в которую Ренар облачал свое тощее тело при наступлении первых же холодов, всегда фигурировала в анекдотах, ходивших о нем. Помогая своему бывшему учителю надеть ее, Анри чувствовал под пальцами знакомые крутые зерна каракуля. Мех был отличный. Он казался сейчас даже новее, чем двадцать лет тому назад. А может быть, в квартале Мериадек есть какой-нибудь скупщик дорогого старья, который снабжает Ренара не слишком поношенными шубами?