Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

Анри поскреб в затылке.

— А знаете, наш разговор навел меня на мысль, что моя антипатия к Бриу объясняется его манерой говорить. Когда я слышу его шарантонский акцент, мне хочется убить его… При одном воспоминании о нем я ощетиниваюсь. Хосе, я еду за тобой следом! Дорогой Мамби, я ненадолго. Мадлен покажет вам, что осталось от «Ла Гранжет».

Охрана тотчас пропустила Анри в кабинет мэра. Увидев его, Бриу нахмурился, но супрефект, по-видимому, не знал, что Анри не приглашен, и потому не удивился его появлению.

— Садитесь, дорогой профессор. Я только что узнал о вашем назначении. Позвольте вас поздравить. Вы ведь, кажется, были учеником покойного?

— Немного больше, чем учеником, господин супрефект. Последний раз, когда я видел Тастэ в живых, он говорил мне, что война против попов велась еще в первобытном обществе и что, когда он умрет, в Сарразаке, конечно, найдется человек, который вместо него будет продолжать эту борьбу. «Будешь ли это ты или кто-то другой, не важно, — сказал он, — но кто-то будет, потому что Тастэ бессмертен». Так вот, господин супрефект, я решил, что это буду я.

Наступила пауза. Кош втихомолку улыбался. Супрефект рассматривал свои ногти так пристально, что даже стал косить. Известно было, что он человек весьма передовых взглядов, но он ничем не выдал себя, а потому его молчание могло сойти за одобрение. Аббат Папон, затем Фоссад по очереди откашлялись: один нарочито пронзительно, другой солидно.

— Господа, — сказал Бриу, — вот что по здравом рассуждении представляется мне наиболее разумным. Похороны намечаем на субботу — так будет лучше, потому что сможет прийти больше народу. Вынос тела в десять часов — это дабы бордосцы успели приехать поездом девять сорок. В половине одиннадцатого — остановка кортежа у памятника погибшим. Воинские почести… Дорогой капитан, тут я рассчитываю на вас… На кладбище мы прибудем в одиннадцать часов. Я позволю себе вкратце напомнить о достоинствах нашего друга, а вы, господин супрефект, вы скажете несколько слов от имени властей… М-м… Учитывая взгляды покойного, мы не предусматриваем отпевания в церкви… Господин аббат Папон, на правах бывшего соученика, даст отпущение…

— Нет!

Все посмотрели на Анри, как во время тенниса, когда мяч перелетает на другое поле.

— Нет, никаких кюре, никаких сутан… Извините, господин аббат, но я уверен, что выражаю твердую волю Тастэ, отказываясь от ваших услуг.

— Господин профессор, Тастэ был крещен. Он принадлежит церкви.

— Он давно порвал эти узы.

— Не в его это было власти…

— Жаль, что у вас не хватило смелости сказать ему об этом, пока он был жив!

— Я сказал бы ему об этом, если бы провидению было угодно, чтобы я стоял у его смертного одра.

— Ну так провидению это не было угодно. Вы упустили случай. Так что смиритесь.

Капитан отрядов республиканской безопасности заерзал на стуле:

— Убудет вас, что ли, если он прочтет одну-две молитвы? Это же просто обряд, который ничего не значит, ровным счетом ничего!

— В ваших глазах — возможно. Только спросите у аббата, смотрит ли он на это так, как вы.

— Не хотите же вы похоронить этого несчастного, как собаку!

— Почему как собаку? Уж на крайний случай — как пса без ошейника, пса, который умирает нагим, в полном одиночестве, как человек. И вы, капитан, тоже тут не нужны с вашими воинскими почестями. Если, по-вашему, это обряд, который ровным счетом ничего не значит, пусть ваши люди сидят в казармах. Знамя, памятник погибшим, поверьте, кое-что значили для Тастэ, но не ваши трубы и ваши минуты молчания.

Бриу бросил автоматическую ручку на лежавшую перед ним раскрытую папку и нервно забарабанил пальцами по подлокотнику кресла. Супрефект, словно пробудившись от сна, любезно улыбнулся.

— Господин профессор, может быть, вы все-таки скажете нам, как вы представляете себе эти похороны?

— Они должны быть возможно более скромными, господин супрефект. Гроб понесут на плечах, а за ним двинется процессия. В субботу в Сарразаке соберется две-три тысячи человек, а то и больше — словом, народу будет много: ученики Тастэ, его друзья, товарищи по оружию, ибо этот человек всю жизнь сражался… И я не вижу ничего неудобного, если вы, господин аббат, будете среди этих людей. Ваша сутана — такое же рабочее платье, как и десятки других. Что же до памятника погибшим… Кош, ваши ученики знают «Песню рабочих сорок восьмого года»: «Возлюбим, возлюбим друг друга… и когда сможем… объединить наши силы…»

— Они учат ее каждый год. Это стало традицией с тех пор, как преподавал господин Тастэ.

— Пусть они споют ее перед памятником погибшим. А пока процессия будет идти по улицам, пусть играют траурный марш. Например, «Смерть Озе» — Тастэ больше всего любил этот марш. Придется только попросить трубачей из «Зари бейребиста» принять участие в шествии.

У Бриу вырвался торжествующий жест, словно он хотел сказать: «Вот видите! Я же говорил». Анри поднял руку:

— Знаю, господин мэр, руководители «Зари бейребиста» — коммунисты, и музыканты там неважные, но этот оркестр в двадцать четвертом году создал Тастэ. Что же до вас, то, если такое общество вас смущает, вам, видимо, надо отказаться от слова, а может быть, и от присутствия на похоронах. Над гробом Тастэ должен говорить его соратник, а не противник.

Бриу поднялся.

— Весь этот шум, который вы подняли вокруг покойника, просто омерзителен!

— Но покойник этот, господин мэр, и в могиле ведет борьбу. Тем, кто, по выражению капитана, умирают, как псы, еще долго приходится кусаться, в то время как прочие почивают себе в мире. Поверьте, для вас самое лучшее отказаться от надгробной речи. Этот совет диктуется осторожностью.

— Опять угроза! Господин супрефект, ни вы, ни я не вправе слушать, как оскорбляют власть, которую мы с вами представляем. Я считаю, что нам лучше удалиться.

— Дорогой мэр, мое положение несколько деликатнее вашего, а кроме того, я уверен, что профессор Лассег сказал, не подумав. Но, так или иначе, я нахожусь при исполнении служебных обязанностей. Я должен присутствовать на этих похоронах и произнести там речь. Возможно, вы не в такой мере обязаны это делать.

Бриу вышел, хлопнув дверью. Как громом пораженные, капитан и аббат даже не шелохнулись.

— Ну-с, — сказал супрефект, — давайте все-таки обсудим эту церемонию…

Только после полудня Мамби и Анри выбрались навестить Теодора. Две посетительницы сидели по обе стороны его постели, — госпожа Кош и Катрин Лаказ.

— Ну, дорогой мой Теодор, вы настоящий сердцеед. Все сарразакские дамы принимают в вас участие! Начиная с моей жены, которая рвется за вами ухаживать, и кончая Лизой Эрнандес, которая мечтает готовить вам всякие яства… Да, да, сударыни, Лизой! Кто бы мог подумать, а?