Робер Эскарпи - Святая Лизистрата

— Никогда в жизни! — откликнулась госпожа Кош. — Но теперь, раз вы говорите…

Катрин уступила свой стул Мамби, и он уже беседовал с Теодором о греческом театре.

— Мне пора.

Она принялась собирать книги, разложенные на столике. Анри взглянул на них.

— История? Грамматика? Вы стали преподавать?

— Да, в пансионате святого Иосифа. Ведрин ведет латынь и греческий, а я замещаю его в пятом и шестом классах.

— II справляетесь?

— Делаю, что могу. Тяжело, но я помогаю.

— Вы считаете, что Ведрин заслуживает такого самопожертвования?

— Я делаю это не ради Ведрина. Я делаю то, что вы перестали делать. Надо же кому-то этим заниматься.

Она упорно избегала смотреть на него. Когда Катрин вышла, Анри снова сел рядом с госпожой Кош. Теодор повернул к нему голову.

— Бедный господин Тастэ! Ведь он спас мне жизнь.

— Да.

— Когда его хоронят?

— В субботу утром.

— Я не смогу присутствовать. Доктор не разрешает мне вставать до понедельника…

Он хотел еще что-то сказать, но не решался. Легкая краска, выступившая на щеках, выдавала его смущение.

— Мне хотелось бы попросить вас об одной услуге… Мне очень неудобно обращаться к вам… но если я попрошу кого-то другого, это будет лишено смысла.

— Говорите же!

— После похорон, в субботу, когда вы будете возвращаться с кладбища… не могли бы вы купить букетик цветов… скажем, белых лилий… в цветочном магазине, что у входа в церковь святого Жака… и положить его у ног богоматери, что над алтарем?.. Вас это не затруднит?

— Ничуть! Я понимаю, почему вы меня об этом просите. Вы имеете в виду статую богоматери, которая стоит в глубине, в голубой нише?

— Да. Вы ее знаете?

Он чуть было не ответил: «Это наша семейная реликвия», — но предпочел не открывать тайны.

— Очень хорошо знаю. Но почему именно она? Вы питаете к ней особое расположение?

Госпожа Кош улыбнулась, а Теодор внезапно покраснел как рак.

— Вы станете надо мной смеяться… Но иной раз, когда я смотрел на нее… мне казалось… словом, я говорил себе, что она похожа на Лизистрату.

Заинтересованный этим разговором, Мамби нагнулся к нему.

— Вы хотите сказать, что Лизистрата кажется вам похожей на эту статую? Надо будет взглянуть на нее.

— А по-моему, — заметил Анри, — вы либо слишком высоко поднимаете Лизистрату, либо слишком ее отдаляете.

К Теодору внезапно вернулась уверенность в себе. С тех пор как он утром сбросил сонливость, в которую погрузили его лекарства, он чувствовал себя удивительно легко и спокойно. Буря, сотрясавшая его на протяжении многих недель, внезапно стихла в ночи, которая чуть не поглотила его. Он спокойно пришвартовывался к берегу, величественно неся славу человека, пережившего немало приключений. Nostimon hêmar… День возвращения… Счастлив тот, кто, подобно Улиссу…

— Совершенно верно, — сказал он. — Лизистрата и должна быть далекой, она всегда должна быть чем-то далеким, но никогда не исчезающим… она отдает себя всю без остатка и всегда ускользает.

Он посмотрел на госпожу Кош.

— Значит, она неуловимая? — уточнил Мамби. — Далекая принцесса Ростана?

— Неуловимая — нет, далекая — да. Представьте себе голос, который поет где-то очень далеко в ночи, еле слышно. Пение не нарушает тишины. Но она становится как-то глубже, значительнее. Без пения тишина была бы жестоким, непереносимым одиночеством, а с ним она кажется светлее, насыщеннее.

Мысль влекла его за собой, как пловца — волна, легкая и могучая… «Sthenô — может, в силах, в возможности; sigan — молчать; sigê — тишина…»

— Мне кажется, я вас понимаю, — сказал Анри. — Помните, несколько недель назад мы говорили о снах, и я привел слова Расина: «Я хочу вам напомнить мечту, отлетевшую, не оставив в душе следа». Так вот, ваша Лизистрата и есть олицетворение этой мечты, она наполняет смыслом ваше существование, но не давит, не подчиняет себе, не насилует…

— А делает меня сильным! Моя Лизистрата дает возможность слабым взять реванш над сильными, которым не дано познать ее чары. Участь сильных — грубая действительность, которая разрушает, портит все. Для них Лизистрата — это женщина, которая либо отказывает, либо сдается. Они видят в ней лишь неудовлетворенное желание или еще хуже — неудовлетворенную похоть. И только слабым Лизистрата дает душевное спокойствие, которое позволяет одерживать победы.

А ведь и в самом деле! Надо признать, что он прав. Что бы осталось от образа Жанны, если бы она приехала? В лучшем случае грусть и пустота, как после вечера, проведенного за бокалом вина и сентиментальными воспоминаниями. А таинственное отсутствие Жанны наполняло мир чувств и высвобождало мечту. Анри почувствовал, как ему вдруг задышалось легко и свободно. Темные глаза госпожи Кош смотрели на него проницательно и весело. Он покраснел и, желая скрыть смущение, заметил с легким смешком:

— Словом… при империи республика кажется прекрасной!

— Я как раз подумал об этом, — заметил Мамби. — Все это очень похоже на марксизм.

— Ну, это уж вы слишком, мой дорогой. Нельзя так обращаться с Аристофаном!

На вокзале Мамби был задумчив.

— Надо будет пересмотреть всю трактовку, — сказал он. — Но Лизистрата — это Жанна, правда? А без нее…

И он беспомощно развел руками. Анри сообразил, что следовало ему ответить, лишь когда поезд уже скрылся. Без Жанны надо брать другую пьесу, вот и все.

В тот вечер, когда он вернулся на ферму, у него было такое ощущение, точно он впервые видит Мадлен.

А через три дня состоялись похороны Тастэ — такие, какими он их себе представлял. Выйдя с улицы Эпин, кортеж пересек площадь, повернул перед церковью святого Жака, прошел под окнами дома священника, вышел на бульвар Освобождения и проследовал вдоль пансионата святого Иосифа. Анри, шагавший в первой из пар, которые несли гроб, еще издали увидел, как у подножия памятника погибшим, словно цветы, развернулись красные и трехцветные знамена. «Возлюбим друг друга, возлюбим друг друга…» — неслись к светлому небу детские голоса, звонкие, словно щебет ласточек. Раз в жизни музыканты из «Зари бейребиста» сыграли верно. На кладбище всех разочаровал Пупар. Он оказался менее язвительным, чем обычно. Среди могил шепотом переговаривались о том, что в Департаментском комитете содействия светскому воспитанию царят разногласия и что накануне прекращения огня в Алжире, а возможно, и всеобщих выборов, Пупар больше заботится о сохранности социалистической капусты, чем коммунистической козы. Зато супрефект был великолепен. И все очень скоро узнали, почему. Попав в немилость у высокого начальства, он получил полицейский пост в Алжире, где его шансы уцелеть равнялись пятидесяти из ста. И вот, прежде чем отбыть на этот пост, он решил устроить фейерверк, — пусть все понимали, что это лишь трескучие фразы, говорил он все равно хорошо. Он напомнил о том, что задача школы всегда была революционной, о том, что учителя во времена Империи готовили республиканцев, а во времена Республики — социалистов, сказал о стремлении народов всего мира к культурному прогрессу. У Хосе выступили слезы на глазах, и он чуть было не зааплодировал по окончании речи.