Мелани Кантор - Смерть и прочие хэппи-энды [litres]

– Да, конечно! Он ведь всегда был таким надежным.

– Оливия!

– Я буду пить свой кофе и молчать, – обещает подруга.

– Скажи, что тебе захватить оттуда. Напиши или пришли письмо на почту. И еще намекни, что хотела бы получить на Рождество. – Гарри звонит мне из аэропорта. На заднем фоне я слышу объявления по громкой связи. Я не могу сию секунду придумать ничего более заманчивого, чем прыгнуть в самолет и улететь в солнечную Калифорнию. Но Гарри никогда не приглашает меня с собой в командировки. Даже теперь, когда я могла бы поехать.

– Захвати немного солнца, – прошу я. – Но если серьезно, не беспокойся. Я люблю белое Рождество.

– Хорошо, Бинг Кросби! [40] Певец, который прославился благодаря своей песне «Белое Рождество». И не забывай про разницу в восемь часов. Я буду поддерживать основную связь по электронной почте, потому что собираюсь вертеться как белка в колесе и могу не найти времени позвонить, когда ты бодрствуешь. Ничего?

– Ничего. Хорошей тебе поездки.

Предложение Гарри меня вполне устраивает. Я тоже предпочла бы обмениваться письмами, чем говорить с ним, потому что сама еще с собой не договорилась.

Уже наступил декабрь, и теперь я знаю, какой у меня срок, – доктор Маккензи это выяснил.

И проблема предстоящего разговора с Гарри прочно сидит на переднем плане моего сознания.

Разум: Мы почти на одиннадцатой неделе. Ты не думаешь, что нужно сообщить Гарри?

Сердце: Нет. Погоди, пока мы не будем действительно уверены. Пока не увидимся с ним на нашем предрождественском Рождестве.

Разум: Мы лишь оттягиваем неизбежное. Это нечестно.

Сердце: Мы не оттягиваем. Мы просто осторожны. И хотим рассказать все при встрече. У нас еще не было удобного времени, чтобы сообщить такую новость. Удобного в достаточной степени.

Разум: Мы не можем сохранить и ребенка, и Гарри. Такого просто не может случиться.

Сердце: А кто сказал, что Гарри не понравится эта новость? Кто сказал, что он нас разлюбит, откажется от нас и не согласится стать отцом ребенку?

Разум: Будь реалистом.

Сердце: Ты ужасный скептик.

Разум: А ты заблуждающийся романтик.

И подобные разговоры все продолжаются и продолжаются. Так что электронные письма просто прекрасный способ, ведь разум может ляпнуть то, о чем пожалеет сердце. Ну а свои пальцы-то я сумею удержать от лишней болтовни.

Кажется, что она просто спит. Мирная и довольная. Признаться, если бы не слабо ощутимое вздымание и опускание ее груди, всяческие провода, извивающиеся вокруг, гудки и вспышки оборудования – я бы подумала, что она мертва. Но нет, Эмили просто в очень, очень глубоком сне. Давайте не будем произносить слово «кома». Давайте будем надеяться.

В устах медсестры все звучало так просто:

– Мы войдем внутрь, и вы скажете ей, кто вы, а потом просто поговорите с ней, как обычно. Сидите и разговаривайте.

– Как обычно?

– Да. Ведите себя так, будто у вас односторонний разговор. Говорите обо всем, что делали вместе. Все, что вспомните о том времени, когда росли. Ну, вы знаете… ее любимую музыку или места, где бывали, какие-то смешные случаи…

– Понятно. – И я неожиданно забываю все, что связано с нашим прошлым. Словно я участвую в радиовикторине и все мысли в голове застыли.

– Вы думаете, она может меня слышать?

– Мы на это надеемся. Общайтесь с ней, как будто она может. И наблюдайте за реакцией. Любой.

– Она как-то реагировала до этого?

Медсестра качает головой:

– Не особо.

Я собираю волю в кулак.

– Люди ведь выходят из этого типа комы, верно?

– Мы никогда не теряем надежды, – отвечает она с мягкой улыбкой, открывая дверь в палату Эмили. – Эмили, – зовет она, – у тебя гостья, дорогая. Разве ты не счастливица?

Медсестра так обращается к Эмили, словно та сидит в постели, сияя как медный таз.

Я же, увидев ее по эту сторону стекла, испытываю потрясение. Ужас ее состояния кажется более реальным. Я пытаюсь взять себя в руки и перенять бодрый тон медсестры:

– Привет, Эм! – Звучит как-то неубедительно. – Это Дженнифер. Э-э… Дженнифер Коул. Твоя давняя подруга. Помнишь меня?

Я чувствую себя нелепо. Медсестра улыбается мне и советует:

– Попробуйте поболтать. Будьте естественны. – И с этими словами закрывает дверь.

Я остаюсь одна, и в этом нет ничего естественного. Я усаживаюсь в кресло и оглядываюсь. Это маленькая больничная палата. Высокая кровать с белым металлическим каркасом, аккуратно заправленные простыни и одеяла, которые остаются несмятыми.

Все это не отличается от больничных палат, которые можно увидеть в кино или по телевизору, когда какой-либо персонаж оказывается в коме, прикованный к кровати и аппаратам. Только это моя подруга прикована сейчас к кровати, и все происходит в реальности. Даже если и выглядит сюрреалистично.

Странным образом Эмили выглядит почти так же, как в детстве. В ней есть что-то невинное. Интересно, с чего начать разговор?

– Как ты, Эмили? – Что за глупый вопрос для начала!

Я разглядываю ее, изучая неподвижное лицо, – так же, как вы глазеете на кого-то, когда думаете, что он вас не видит. Эмили кажется безмятежной, на лице ни морщинки. Не как у Изабель, а более естественно. Как будто прошедшие годы исчезли и не оставили следа.

Я начинаю заготовленный рассказ:

– Помнишь, как мы танцевали в твоей комнате под «Куин»? И под «Дюран-Дюран»? Ты всегда говорила, что выйдешь замуж за Саймона ле Бона [41] Вокалист британской группы «Дюран-Дюран». . – Я по-прежнему чувствую себя на редкость странно. – А помнишь волосы твоего брата? Как он просил тебя их начесать и опрыскать материным лаком, пока они не становились жесткими, как доска? Твой отец тогда злился и говорил ему: «Фу!»

Я бы и сама получала удовольствие от этих воспоминаний, если бы разговор не носил такий односторонний характер. Я беру ладонь Эмили в свою, наблюдаю, жду. Подергивания ее ресниц было бы вполне достаточно. Может, движения век. Разве не так бывает в кино? Я гляжу на нее, всей душой желая увидеть какую-то реакцию. Ответь мне хоть как-нибудь, Эм.

Но ничего не происходит. Никакого чуда. Если я замолкаю, в палате повисает зловещая тишина, лишь пикают аппараты. Бесконечное пиканье…

Я продолжаю разговор.

Но, несмотря на мой долгий монолог по мотивам воспоминаний, таких личных для нас обеих, ее лицо по-прежнему остается неподвижным. Никакого движения. И я ужасно боюсь, что разочарую ее мать. Наверно, мама Эмили действительно верила, что я смогу как-то расшевелить ее дочь. Что мое письмо – некий знак. Я слышу мысленно слова медсестры: «Мы никогда не теряем надежды», но кажется, я уже ее потеряла.

Бип.