Игорь Безрук - Лехнаволокские истории [СИ]

Мужики стали как вкопанные: что делать? До деревни километра с три будет. После такой горячей косьбы ноги едва волокутся, а тут еще и телега — разве бросишь?

Юрка крутит головой, колобродит мысли: тоже, видно, лень за лошадью возвращаться.

Митя подступил к нему:

— Пойду, приведу её.

— Да куда ты пойдешь, неладная, сиди тут! — прикрикнул он на него незлобиво, потоптался, поругался, наконец, решил:

— Пошли вместе. Что тут поделаешь? Надо идти.

Погрузили на телегу косы, инструмент и пошли. Кто в хомут впрягся, кто за постромки тянет — телега без оглоблей. Трое сзади толкают. Одного Митю-блаженного Юрка сзади на телегу усадил — не велика ноша: кожа да кости.

Мите не сидится на месте, ерзает то и дело. Вдруг соскочил: буду толкать, не хочу сидеть.

— Да где ж ты приткнешься-то? — рявкнул на него Юрка. — Только под ногами путаться. Иди следом!

Митя потянулся сзади.

Шли потихоньку. У всех лица серьезные, озабоченные: тянут лямку, улыбнуться некогда. Малой толкал-толкал телегу да и рассмеялся. Как же это: тройка удалая, а тянется, что дохлая кляча.

Наконец не удержался, крикнул:

— Эй, залетная! А ну, рысью! Поехали!

Саленко, который был в хомуте, остановился, сердито зыркнул на него:

— А ну, соколик, иди-ка сам в хомут впрягись, посмотрю на тебя, какой ты рысак.

— А что, и впрягусь, — не отказался Малой.

Саленко скинул с себя сбрую, Малой надел хомут на шею.

— Гей-я! Гей-я! — дернулся, натянул постромки, поскользнулся, да и чуть не упал.

Все засмеялись — чтобы не сказать заржали.

— Вот молодец, — сказал Юрка. — Да он и сам телегу до хаты докатит.

Неожиданно из-за деревьев выскочила на лошади Татьяна. Она уверенно и грациозно сидела в седле. Верховая езда будто омолодила её: щеки розовые, глаза блестят, густые волосы на ветру развеваются — как не залюбоваться тут?

Придержав возле передних пегую, она ловко соскочила на землю и слегка смутилась, видя, как, раскрыв рты, пялятся на неё мужики.

— Что вылупились, черти? — бросила с вызовом. — Бабу никогда не видали?

— Красивая ты, — неожиданно за всех ответил Митя-блаженный и потупился, будто ожегся её красотой.

Мужики от неловкости перед Юркой тоже отвернулись кто куда.

От безвыходного положения спасла их сама Татьяна. Она засмеялась, увидев все еще валявшегося на земле в хомуте Малого, и спросила:

— А чего вы телегу тянете?

— Потянешь тут, — проворчал Юрка. — Опять Хитруха отвязалась и домой ушмыгнула.

— То-то я жду вас, жду, а вас нет и нет. Потом прибегает Славка, кричит: мамка, мам, Хитруха пришла. Выглянула во двор, и правда — она уже у стойла траву наворачивает. Я к вам и поскакала. Хотя, если бы знала, что вы сами доберетесь, не спешила бы, — закончила она, улыбаясь.

— Ну да, поперли бы мы через всю деревню в узде. Телегу бы бросили, да за лошадью сходили, — пробурчал Юрка, от стыда пряча глаза.

— А что ж не бросили? — продолжала подтрунивать над мужем Татьяна, зная его безобидный характер. Но Юрка ничего не ответил.

Когда беглянку запрягли, все, как и поутру, облепили телегу и живо покатили в деревню. В этот раз лошадь сама трусила резво, ни разу нигде не останавливаясь. Знала наверняка, что бежит домой. Тем не менее Юрка, приобняв Татьяну, нет-нет да повторял свирепое свое обещание «спустить с Хитрухи шкуру».

Стол Татьяна давно накрыла. Ароматный суп все еще парил на плите. Уже несколько дней не евши как следует, горе-шабашники голодными, нетерпеливыми, всепожирающими глазами глядели на то, как Татьяна до краев наливает в тарелки благоухающий зеленью укропа и петрушки суп, на зеленый лук на столе, на салат из свежих помидоров и огурцов, позволить который они могли себе только дома. И хотя обстановка в комнатах Юрки-хохла была более чем убогой, еды у него хватало, потому как Юрка, в отличие от местных бичей, не чурался никакой работы: надо пахать — пахал, надо косить — косил, мог подработать по-плотницки, заменить сучкоруба на лесоповале, держал корову, лошадь, огород, насколько позволяла площадь вокруг двора. Татьяна его за это ценила и уважала. Уважали и местные как мужика работящего и верного своему слову.

Многие здешние бичи знали и твердость его кулака — с ними он не панькался, — но никогда не обижались на него: просто так, ради пустой забавы или устрашения он рук не распускал, бил только за дело.

Не переводился у него и самогон, но Юрка знал меру и редко когда позволял себе набраться до чертиков.

Сегодня, правда, Юрка извинился перед обществом и водрузил на стол две трехлитровые банки браги — не подошла еще первуха. Но пришлое братство, а в особенности Пашкин, было и тому радо.

Брага оказалась сладкой, но с хорошим хмельком. Шла превосходно, подогревая и так разгулявшийся после работы аппетит. Суп уплетали взахлеб. Татьяна только успевала подливать.

Митю-блаженного в их компанию Юрка не пустил: успеешь, сказал ему, да и приткнуться негде: с Пашкиным за столом и так сидело шестеро.

Татьяна поставила ему тарелку на журнальном столике в зале, откуда Митька то и дело выглядывал, просил хлеба («Я разве тебе не дала?» — удивленно спрашивала Татьяна) и всё ждал чего-то, умоляюще заглядывая в глаза земляков.

Тут Пашкин, вроде насытившись или радуясь, что Юрка пообещал дать с собой еще трехлитровый, подозвал Митьку:

— Иди, выпей.

Видя, что Юрка вышел во двор, Митя проворно подлетел к столу и махом опрокинул в высохший жадный рот полный стакан браги. Хмель овладел им так быстро, что уже через минуту он сладко улыбался и едва сдерживал то и дело слипающиеся глаза. Вскоре он уснул прямо в кресле, и все про него забыли.

Дома у Пашкина мужиков встретил довольный Суворов:

— Мужики, на завтра есть работа. Одной бабенке-дачнице надо пирс сколотить. Я смотрел, однако, один не потяну: слаб стал. Возьметесь? Там работы немного, а деньги у неё водятся.

— Конечно, возьмемся! — заплетающимся языком промямлил Женька-бригадир. — Чего его там делать, пирс: раз, два — и готово. Идем? Идем, мужики? — громко спросил он всю честную компанию.

— И думать нечего, — сказал Резник. — Мы же совсем без копейки.

— Значит, утром подъем и за работу! — постановил Женька-бригадир.

Все задумались. Впереди в воображении ясно вырисовывались радужные перспективы, но окончательно проясниться им не дал, нарушив тишину, Суворов:

— Положа руку на сердце, вы, ребята, мне сразу приглянулись, — сказал он как всегда с полной серьезностью. — К тому же я знаю, каково это в чужой стороне остаться без ничего. Ни друзей, ни знакомых, ни родных. И понимаю, что не по своей воле вы поехали за тридевять земель. Голову даю на отсечение, никто бы и с места насиженного не тронулся, если бы была хоть какая-нибудь работа и заработок. А так мыкаетесь вы как неприкаянные, и тысячи таких, как вы, по бесконечным просторам бывшей родины нашей. Не за длинным рублем, а хоть за какой-то копейкой. И хочется помочь вам, и обещаю, расшибусь, но чем-нибудь да помогу!