Александр Зиновьев - В преддверии рая

Трактат сумасшедшего начал раздражать Ученика. Но он еще не отдавал себе отчета в характере раздражения. Ему хотелось обвинить автора в гипертрофии пустяков, но автор сам постоянно подчеркивал, что он пишет об общеизвестных вещах, обращая внимание лишь на их важность. К тому же сами классики марксизма в свое время писали нечто подобное. Сам Маркс, как известно, поступал так же: выделил отдельный капитал, анализировал его, доведя анализ до отдельного акта обмена, затем рассматривал взаимодействие многих капиталов. О том, что надо начинать с самого простого, массовидного, общедоступного и т. п., говорил Ленин. Так почему бы этот принцип /открытый, кстати сказать задолго до классиков марксизма Гоббсом, Декартом, Миллем и др./ не применить к нашему обществу! Нет, тут, пожалуй, этот псих прав. Тут нечем крыть. Именно это раздражало Ученика: неведомый сумасшедший постепенно навязывал ему свое понимание мира, и Ученик не имел сил сопротивляться ему. Справедливо предупреждал его заместитель Учителя: если здесь будешь серьезно относится к делу, через месяц или от силы через полгода сам свихнешься. Имеется лишь один способ сопротивляться неумолимой логике шизофреников: не вникать в содержание рукописей, бегло перелистать их, найти им место в принятой классификации текстов такого рода, установить их отношение к «Затее» в целом. И дело с концом. Тем более «Затея», как выяснилось, есть лишь своего рода тренировочный материал. Ученик так и поступил. И напрасно, так как лишь с этого момента автор начал излагать суть дела.

Не раскаяние /и негодяи иногда раскаиваются/, а лишь искупающее действие зачтется тебе,— было сказано в «Евангелии от Ивана». Грешно не сопротивляться насилию, но еще больший грех — оставаться равнодушным при виде насилия. Помни, что даже молчаливое думание есть дело. Именно из незримых мыслей протеста складывается могучее незримое поле протеста, вне которого немыслимо зримое действие. Даже думая, ты вносишь крупицу силы в общее дело зашиты человека. Все это было сказано в «Евангелии». И еще там было сказано:

Там было сказано и многое другое. Теперь это все рассыпалось на кусочки и затерялось в помойке словоблудия наших невероятно говорливых дней. И теперь нестерпимо тоскливо от того, что нельзя вернуть прошлое, сказать хотя бы одно доброе слово автору «Евангелия» и собрать воедино его мысли, которые он дарил всем без разбора, не ведая того, что творил, и получая взамен только насмешки.

Мы терпели его, но относились к нему свысока. Обычно мы смеялись над ним, ибо он, как нам тогда казалось, обычно порол всякую чушь или банальности, а мы были философски грамотными. Мы знали, что такое материя и сознание, производительные силы и производственные отношения, базис и надстройка и т. п. Уже после второй лекции маразматика Бугаева мы знали, что мы на голову выше всех предшественников, включая Аристотеля, Канта и Гегеля. И даже наших соотечественников Герцена и Чернышевского, которые вплотную подошли к..., но остановились перед... А мы перешли и не остановились. И хотя нам об этом говорил косноязычный маразматик Бугаев, нам это льстило, мы этому охотно верили. И отправлялись в ближайшую забегаловку, переполненные величайшей мудростью и беспредельно обрадованные необычайной легкостью ее приобретения. А он, невежа, болтал о душе, о самоотречении, о духовном единении и о многом другом, для чего у нас не было подходящих названий, поскольку мы превзошли всех. Потом мы узнали, что разговоры о материи, самосознании, производительных силах и прочем суть чушь или банальность. Но мы при этом стали еще более грамотными, приобщились к высотам мировой культуры и заговорили об отчуждении, структуре, изоморфизме, энтропии. А он продолжал болтать все ту же примитивную чепуху или какие-то нелепые стишки /«стишата», как говорили мы/.

Что ты этим хочешь сказать, спрашивали мы. Не знаю, говорил он. Не раскаяние /и негодяи иногда каются!/, а лишь искупающее действие... Будучи людьми образованными и, само собой разумеется, очень остроумными, мы называли его болтовню «Евангелием от Ивана».

Он время от времени неожиданно появлялся в нашей среде, читал нелепое стихотворение или изрекал столь же нелепый афоризм. И столь же неожиданно исчезал. И мы не знали, откуда он «возникал» и куда исчезал. И знать не хотели. Мы даже имени его не знали. Мы презрительно именовали его кто Пророком, кто Апостолом, кто Христосиком, кто Исусиком, кто Ванькой, кто Иваном. Он одинаково откликался на любую кличку и просто на «Эй, ты!». Наступали либеральные времена. Он все реже появлялся в наших компаниях. Да и компании наши собирались все реже.Распадались, перетасовывались.Мы защищали дипломы и диссертации, писали статьи и книги, продвигались в должностях, становились известными, получали или покупали квартиры на гонорары /а раньше мы эти гонорары пропивали/, обрастали дачами и машинами, женились и разводились и снова женились, с широких штанов переходили на более узкие, совсем узкие и снова на широкие, средние юбки меняли на короткие, а короткие — на длинные, обрастали бородами и жирком, обсуждали мировые проблемы, почитывали западные книжечки, наш «самиздат» и т. д. и т. п., и т. д. и т. п. А он твердил все ту же свою ерунду, носил все то же свое старомодное, потертое, вонючее барахло... Появлялся он все реже. Сроки, на которые он появлялся, все уменьшались, а сроки, на которые он исчезал, увеличивались. И в самый расцвет либерализма, когда мы поднялись на вершины нашего преуспеяния, он исчез совсем. Ходил слух, будто его посадили в «психушку». Но какое нам до этого дело? Не велика потеря!... И все-таки грустно от того, что это ушло в прошлое и никогда не вернется. А ведь было же! Вот он...