Александр Зиновьев - В преддверии рая

У «Гаваны» стояла длинная очередь. Решили отправиться к Девице. Это рядом. Тем более на закуску пойдут пакеты, полученные по списку в буфете, а выпивон можно закупить в магазине напротив. На сей раз выпивка вышла такая грандиозная, что Ученик первый раз в жизни не смог позвонить домой и сказать, что он уезжает с директором срочно в филиал.

Неверно, что наши номенклатурные работники сплошь кретины и мрачные люди. Среди них много умных и веселых. Я занимаюсь сейчас антисоветскими анекдотами. Я уже целый том подготовил на тему о номенклатурном юморе. Вот вам пример. Куда делись мои новые штаны с маршальскими лампасами, спрашивает номенклатурный работник /Нораб/ у жены. Я думала, это мой старый бюстгальтер, говорит жена, и выбросила. Ха-ха-ха! Это добавление «Ха-ха-ха!» обязательно. Оно выражает то, что шутка необычайно остроумная и веселая.

Чем ближе к окончанию школы, тем отчетливее обнаруживалось, как говорят теперь знающие пару слов по-английски наши остряки, кто есть ху. С удвоенной силой заплясал в самодеятельности один, целую овечку подкинул политруку другой /он втихаря женился на дочери председателя колхоза/, устроился на заготовку дров третий и половину дров распределял по начальству и т.д. В общем, еще задолго до экзаменационных выпускных полетов было известно, кто останется инструктором в школе, кто пойдет в перегонщики /перегонять машины с завода в авиационные школы, запасные полки, на фронт/, кто будет направлен в специальные учебные заведения /политические, инженерные, а то и такие, о коих предпочитают помалкивать/. А среди тех, кто не имел никаких шансов избежать фронта, наметилось расслоение по другой линии. Большинство летало на совесть, рассчитывая все-таки уцелеть, заработать кучу орденов, быстро продвинуться в чинах. Часть же летала спустя рукава, обнаруживала отсутствие способностей к точному бомбометанию и к полетам строем и полную неспособность к ориентировке. Мы уже знали /по рассказам перегонщиков и инструкторов, побывавших на фронте/, что из таких образуются адъютанты эскадрилий, штабные работники, агитаторы политотделов, помощники «особняков» и т.п. А что касается нас, «безнадежников» или «смертников», то нам уже был предопределен средний срок жизни: не более десяти боевых вылетов.

Прошло два дня после той поездки в город. Мы чистили машины после полетов. Прибежал дневальный, сказал Тоне, что его немедленно вызывают «туда». Бегом, а то продуктовая машина скоро отправляется. Тоня спокойно положил тряпку, пошел, но через несколько шагов вернулся. Молча отдал Гизату ножик с наборной рукояткой, отдал Киту широкий офицерский ремень, взяв у него солдатский. И ушел. Просто ушел. И мы его больше не видели. Несколько дней в эскадрилье все молчали. Говорили лишь необходимые служебные слова. Но люди не способны долго хранить скорбное молчание. Через неделю мы уже жили, как будто ничего не произошло. Только произошла некоторая перегруппировка курсантов. И в самоволки мы ходили уже в иных комбинациях.

Начинались занятия в университете. С меня слетел весь мой прежний житейский опыт. Я снова стал мальчишкой в нелепом помятом костюме довоенного фасона. Мой бывший «комиссар» пришел на занятия в форме, со всеми регалиями. Впрочем так сделали почти все бывшие вояки. Меня приняли за десятиклассника, который «пробился» в университет сразу со школьной скамьи. И я был этому рад. Когда узнали, кто я был, все удивлялись, почему я это скрываю. Я сказал, что я не скрываю, всего лишь не афиширую. Но меня все равно зачислили в чудаки. «Комиссар» стал секретарем бюро курса, затем его выбрали в партбюро факультета. Говорят, что хотели выдвинуть и меня, но комиссар дал кое-какие разъяснения о моем прошлом.

С первой же лекции мне стало скучно. Через месяц я не вытерпел и закатил криминальную речь. Историю хотели замять, но ничего не вышло. Комиссар решил, что время мальчишеских шуток кончилось, и сделал открытый /и, надо полагать, закрытый тоже/ донос. И за этот пустяк я получил десять лет. Как я прожил эти годы, не стоит говорить. Это было подробно описано даже в нашей литературе. Я не могу к ней добавить ни одной новой строчки. Да и дело не в том. Поскольку началась либеральная эпоха, меня без особых затруднений восстановили в университете. Правда, уже на другой факультет, подальше от идеологии, поскольку я не хотел восстанавливаться в партии. Комиссар за это время вырос, защитил диссертацию, стал секретарем парткома университета, а затем скакнул сразу в аппарат ВСП на серьезную должность. Мне передали, что он готов меня принять, побеседовать и даже оказать помощь. Но я на это просто никак не отреагировал. За эти годы я выработал в себе способность относиться к происходящему вокруг меня /в том числе — к людям типа Комиссара/, как к неодушевленной природе.

Пять лет учебы в университете пролетели ужасающе быстро. Любопытно, что я не чувствовал своего возраста и прошлой жизни. Ничего существенного за эти годы в моей жизни не произошло. Потом я устроился в заурядный научно-исследовательский институт младшим научным сотрудником. Твердо сказал себе, что на этом моя научная и всякая иная карьера заканчивается. И решил потихоньку дожить оставшуюся часть жизни, не претендуя ни на что, кроме одного: не делать людям зла. Но реализовать этот замысел мне не удалось даже в течение года. Я, сам того не ведая, оказался причастным к одному из самых гнусных зол нашего времени.

Есть другой вариант упомянутой выше шутки. Куда девался мой новый бюстгальтер, спрашивает жена у Нораба. Я думал, что это — мои брюки, и велел пришить к ним маршальские лампасы, отвечает Нораб. Ха-ха-ха!

Лицо Старшего Теоретика показалось Доктору знакомым. Поворошив слегка свою незатейливую память, он вспомнил: этот парень посещал когда-то его спецкурс в университете, и Доктор поставил ему за что-то двойку, а вот за что именно, вспомнить уже не мог. У него были сотни студентов, разве всех вспомнишь!