Имре Шаркади - Избранное

Я снова налил полную рюмку коньяка, выпил, почти не ощущая ни вкуса его, ни крепости, и только поставив пустую рюмку на стол, поглядел на нее и удивился: ведь выпитое бросится мне в голову.

Зачем это нужно?

Обычно-то я знаю, что делаю. Умею владеть своими страстями и эмоциями. И не помню случая, чтобы не способен был на что-то решиться, чтобы в замешательстве пялился перед собой — как вот теперь, здесь…

Полубезумная сцена с Эржи и ее мужем заставила вдруг меня пожалеть обо всем. Нет, так эта женщина мне не нужна.

Теперь я впервые серьезно подумал о том, что она беременна.

Долгие месяцы терпеть ее причуды… затем еще несколько месяцев… А что потом? Разве можно рассчитать, что будет через год, если в течение этого года кто-то уже был вам в тягость?

Я пришел в ужас от собственной глупости, у меня волосы стали дыбом от того, что я непоправимо что-то испортил.

Зазвонил телефон. Незнакомый голос спросил:

— Доктор Шебек?

— Да.

— Это Мольнар. Хочу с вами поговорить.

Прошло несколько секунд, пока я сообразил, кто такой Мольнар.

— Что ж… Днем можно прогуляться куда-нибудь.

— Нет, я приду к вам сейчас. Обождите меня.

Лучше не стоит, хотел сказать я, но он уже положил трубку.

Чего ему надо? Боюсь, он мне очень надоест; нашей дружбе конец, если он долго у меня задержится.

Но по тому, как он вошел, по его лицу, я тотчас понял, что он не станет докучать мне: этот маленький человек, когда хотел, мог быть решительным. И теперь он был решительным и тотчас приступил к делу, как учитель, читающий нотацию ученику. Разумеется, он полагает, что ему все дозволено…

— Послушайте, доктор Шебек, я считаю вас умным человеком, хотя и легкомысленным… Видите ли, Ференц Печи в течение многих лет не мог работать в полную силу, ему постоянно мешали семейные дела и скандалы. И меня это, естественно, волнует. Теперь вот снова — появились вы и, скуки ради, влезли в их жизнь. Для вас это всего лишь забава, поэтому прошу вас, прекратите.

Его уверенный тон разозлил меня.

— Послушайте, Печи совершеннолетний, а вы не его адвокат, да и я не имею никакого отношения к вашему министерству.

— Вы хотите сказать, какое мне до этого дело? Но так уж я привык: вмешиваюсь, если считаю необходимым.

— В отношении меня вам придется от этого отвыкнуть.

— Бросьте, не надо ссориться. Ведь вы и сами хорошо знаете, что я прав, и протестуете только из этикета.

Я вгляделся в этого человека. Может, он и употребил не к месту слово «этикет», но я уже имел случай убедиться, что голова у него очень даже на месте. Поэтому я не ответил, ждал, что он скажет еще.

— И потом, своей цели вы добились. Чего вы еще хотите?

В это время я как раз наливал в рюмки коньяк — себе и Мольнару, но бутылка замерла в моей руке. Хорошего же он обо мне мнения!

— Это третий случай, когда она хочет развестись. Или четвертый. Кто знает! А муж не хочет. Он просто ненормальный. Не обращает внимания на то, что у жены романы, лишь бы она с ним оставалась.

Мольнар взял рюмку, пригубил ее, потом выпил.

— Что она за женщина? Никчемная, пустая!

Я остановил его жестом руки.

— Вы, кажется, пришли сюда, предположив, будто между мной и ею что-то есть. Не так ли?

Мольнар отмахнулся, чего, мол, тут предполагать!..

— И скажите… вы настолько сильны, что осмеливаетесь так говорить о ней в моем присутствии?

Он не ответил, сощурил глаза.

Собственно говоря, мне нравился этот человек. Более того, очень нравился, и я охотно с ним беседовал. Но все же теперь я готов был — министр он там или не министр — избить его, если он скажет еще одно плохое слово об Эржи, хотя я нисколько не сомневался в том, что все сказанное им — чистая правда.

И вот я стоял перед ним с бутылкой коньяка в одной руке, рюмкой, которую не успел наполнить, в другой. Мольнар поставил свою рюмку, отер рот, кивнул, потом снова протянул мне рюмку, чтобы я налил ему еще. Я налил, но плеснул мимо, так как наливал не глядя. Как обычно бывает в таких случаях, скопившаяся во мне злость на собственную глупость и легкомыслие мгновенно вылились на этого человека. Он протянул рюмку, чтобы чокнуться со мной, но я сделал вид, будто не заметил. И сунул руки в карманы.

— Вы еще не ответили.

— На что? Ах, конечно… Ну-с, да, я считаю себя достаточно сильным.

— Имейте в виду, я не питаю почтения к вашему чину.

— Знаю. Но пришел я сюда не для того, чтобы сказать вам это. И я считаю себя достаточно сильным в свои пятьдесят четыре года даже в том случае, если вы захотите драться. Какой смысл в том, что вы делаете, Шебек? Вы такой же, как эта женщина, только женщин в подобных случаях называют потаскухами, а мужчин донжуанами. Два сапога пара — оба готовы с кем попало…

Про себя я улыбнулся, потому что отчасти он был прав. Я бы охотно поговорил с ним, но обсуждать Эржи и наши с ней дела — нет уж, увольте! Вышвырнуть его отсюда? Ударить? Я знал, что если сделаю это, потом очень пожалею не только потому, что у меня могут быть колоссальные неприятности — в данный момент меня это волновало меньше всего, — но я буду жалеть, жалеть и любить этого в общем-то симпатичного, маленького пожилого человека.

— Закончим переговоры на эту тему, господин министр.

— Почему вы боитесь трезво посмотреть на вещи, раз уж совершили проступок?

— Я не боюсь, — ворчливо сказал я, — но если вы будете продолжать дальше, Мольнар, то в каких бы хороших отношениях мы с вами ни были, вы получите оплеуху.

— Рано или поздно вас повесят, Шебек, — сказал маленький Мольнар, поставил рюмку и одновременно дал мне пощечину. В голове у меня помутилось, я стукнулся о стену, попытался прислониться к ней, почувствовал, как она уползает у меня из-под рук, потом уцепился за ковер и, в конце концов очутившись на четвереньках, взглянул на Мольнара. Он спокойно стоял посреди комнаты и смотрел на меня. Я потряс головой, чтобы прошел шум в ушах, и почувствовал, что из носа у меня идет кровь. Я оценил его поступок: добрый, умный, очень естественный человек, к тому же похожий на моего отца, в пятьдесят четыре года, будучи министром, вступает со мной в спор, а если надо, то и в драку. Но сдачу он получить должен, иначе сочтет меня трусливым болтуном.

Я поднялся.

— Вы были борцом в молодости?

Он не ответил. Смотрел на меня глазами опытного человека, понимающего, что я собираюсь не беседовать с ним, а драться. Я хотел его ударить, но рука его, мелькнув словно молили, схватила меня за запястье. Тогда я ударил его другой рукой, по подбородку. Он упал на колени, потом повалился на бок.

Я положил его голову себе на колени и, когда он открыл помутневшие глаза, влил ему в рот глоток коньяка. Потом взял его в охапку и отнес к креслу.

— Не сердитесь, — сказал я чуть погодя, когда он приподнялся и сел, еще не придя в себя. — Я должен был дать вам сдачи, чтобы вы не подумали, будто я струсил, испугался вас. Но я не хочу больше драться. Я сварю вам кофе.