Игорь Савельев - Как тебе такое, Iron Mask? [litres]

– Для прихожан.

– Да. Все как бы это знают и туда не идут. А тут Тео меня схватил за руку и туда затащил. Он вообще такой…

– Активный.

– Авантюрный, я хотел сказать, – поправил Алекс, и с его укоризной в голосе все получилось еще двусмысленней. – Ну мы сели на эти плетеные стульчики, ветхие, как сам собор, набился народ, нам раздали какие-то папки с текстами молитв. Тут мы стали догадываться, что это, может быть, не так весело. Ладно. Вышел епископ, стал что-то читать, вот я не помню, на латыни или на французском, а все вокруг нас – французы – что-то ему подпевать. А иногда все вскакивали и пели по папке, вот там была латынь, так что мы с Тео справились. В общем, проходит час. Идет второй. Мы понимаем, что мы крупно лажанулись, потому что туристы за загородкой свободно ходят, уходят, а мы тут заперты, и непонятно, когда это закончится, а у нас еще планы…

Весь этот поток исповедального – это детское желание понравиться или что?

– А это что за?..

Они так долго мыкались, чтобы правильно перейти Никитский бульвар (потому что подземные переходы то и дело вели не туда, а светофоры не загорались), что не сразу заметили темное скопление на Арбатской площади. И это были не люди.

– Танки?!

– Ха-ха. Мальчик, ты когда-нибудь видел танки? – Валерия развеселилась вдруг.

– Я просто слышал о танках в Москве. А что это? Ну не джипы же. Хотя похоже.

– Это «Тигры».

– Фашистские танки?!

– Российские бронемашины. Парады по телику надо смотреть. Или новости.

– Или быть женой вице-премьера…

Посмеиваясь, они все же нашли путь к площади. «Тигры» рычали, урчали, грелись – было слышно издалека; среди них теперь были видны и крупные особи – бэтээры или типа того.

– Да, ну и кончилось-то все чем? – спросил себя Алекс, потому что больше это никого здесь не интересовало. – Тео, как всякий нормальный человек, говорит: пойдем, пойдем. Я, как всякий русский, шепчу: неудобно, что скажут, что подумают. Они же все сидят, упертые французы, и никто не уходит…

– Оскорбление чувств верующих.

– Да-да, вот именно… Ладно, он спорит, настаивает на своем: «Кто здесь главный?», я говорю: «Бог», ну наши шутки, неважно. Короче, он меня берет за руку и выводит из этого периметра оцепленного. Причем мы идем рядов через десять, всех двигаем, всем как-то мешаем, я только шепчу, опустив глаза, «пардон» да «пардон»… Священник, который стоит у ворот, ну у этой цепочки, смотрит на нас как на врагов народа… В общем, целый психологический тренинг! В итоге мы выбрались наружу, ура, свобода, и почти уже ушли от этого чертова собора, и тут я понимаю! Что на этом, fuck , стульчике я оставил свои перчатки!!!

Алекс ожидал, что Валерия азартно спросит: «И что дальше?» Но она не спрашивала.

– Ну и что? Все с начала! Опять надо было извиняться, всех двигать… Я бы забил на эти перчатки, но Тео уже сам заходил внутрь периметра.

– Вы всегда путешествуете вместе? – она все же вдруг задала вопрос.

Алекс обрадовался.

– Да как сказать… Не то что мы особо путешествуем… И нагрузка по учебе довольно большая… Но вот были во Франции, летом – в Португалии… Тоже очень интересно… Знаешь, о чем я сейчас подумал? Очень круто, что я здесь, в России, можно сказать, в окружении моего отца… С членами его семьи, – с усилием произнес Алекс. – Очень круто, что я могу свободно говорить, что я гей, и обсуждать свою жизнь, не дергаясь постоянно, что это неприлично, неприемлемо… Знаешь, весь этот набор, формулировки какие-то типа «любимый человек», «мы с любимым человеком были в Париже», чтобы не было понятно, это про женщину или про мужчину, хотя вот это плохой пример, это понятно… С отцом-то я даже в таком ключе не смог бы говорить, поэтому я всегда радуюсь, что у него нет времени со мной общаться, и поэтому очень круто, что… Потому что это нормально…

Алекс запутался в пафосе, в оборотах, в сложносочиненности комплимента, который адресовался Валерии как единственному человеку европейской культуры в пресловутом «окружении моего отца» (очень библейски); опять стало видно пар изо рта – его выхватывала мертвенно-белая подсветка, теперь уже Минобороны.

И техника на площади – нехорошая иллюстрация к «в окружении моего отца» – сурово грелась, дымила, парила, и все это тоже клубилось, высвеченное, как в клипах рэперов.

Валерии все это явно не нравилось. От лекции о маскулинности «любимого человека» в русском языке она отключилась еще на позапрошлом обороте; теперь тревожно вглядывалась, вслушивалась в милитаристскую мощь.

– А где все люди? – спрашивала она, будто и не слушала.

– Ну, не знаю. Может, внутри? Греются.

– А может, американцы уже сбросили нейтронную бомбу? Ха-ха. Нет, реально, почему нигде нет людей?

– Что такое нейтронная бомба?

– Сразу видно человека, который даже не знает, что такое восьмидесятые, – едко отвечала Валерия.

Она шутит, значит, все не так плохо. Еще она активно прикладывается к бутылке, что тоже хорошо.

Они зачем-то топтались среди техники, между прочим, здесь сильно воняло выхлопными газами, и Алекс не понимал, как Иглинская, бедная, будет проветривать потом свой палантин.

– А знаешь, какая история меня больше всего восхищает про Лепешинскую?

– А? Про кого? – не понял он.

– Ну, Ольга Лепешинская, великая балерина… Однажды она в бригаде приехала на фронт. Лес, мороз, войска стоят. Я уж не знаю, что она там делала, но потом собрались уезжать, а бойцы просят: «“Лебединое озеро”! Мы столько раз слышали, как ваш лебедь умирает, мы не отпустим, пока не увидим!..» А она говорит: «Я же здесь сгорю в пачке».

– Почему «сгорю»?

– Вот не помню уже. Может, там были какие-то костры. Но чувствует, что вот правда не может уехать. И знаешь, что придумали? У грузовика борт опустили, фары как-то сняли, поставили, чтобы они светили, и она прямо на этом грузовике… Дай-ка! – Она отобрала бутылку и присосалась к ней.

Алекс наблюдал сначала насмешливо, потом с тревогой, как она стала снимать сапоги – «Держи-ка!» – и прямо в чулке ступила на холодный и, видимо, грязный асфальт.

– Ты с ума сошла?

– Я должна это сделать!

– You’re being stupid! Обуйся!

Иглинская победно хохотала.

– Это тоже держи, – легко скинула палантин. – А то что же, переворот – и без «Лебединого озера»! Непорядок!

– Но здесь же никого нет!

– Здесь есть ты. А может, я хочу станцевать для тебя? – Она зачем-то чмокнула его в щеку, уже привстав на цыпочки, и тут же стала карабкаться на броню бэтээра, наверное, ледяную броню – неизящно, смешно (и со смехом), слово она и хотела быть обезьяной, не лебедем.

Алекса самого будто обожгло, когда она только ступила на обод колеса, – он представил, каково это – голыми ногами; словно зная, что он смотрит не отрываясь, она ногой уцепилась вдруг за кромку борта, и вот она была уже в какой-то странной позе, но лишь на мгновение. Через секунду она уже взобралась и, подняв подбородок, с сильной улыбкой, именно такой, что видно усилие, выгнула спину и сделала руки назад – как фирменный росчерк «балерина», – чтобы это было компенсацией за «обезьяна» и «паук». Кромкой борта БТР был немного похож на лодку, и вообще в нем проглядывали вдруг, как странный рудимент, очертания лодки – ну да, он же плавает; уродливая машина, нескладная, если так посмотреть; Алекс поймал себя на том, что впервые стоит и разглядывает БТР, и все в нем как-то не к месту, нет гармонии танка или автомобиля: колеса слишком большие; рыло дурацкое; какие-то всюду торчащие палки-копалки, щитки, канистры – не канистры, антенки, ручки, петли…