Игорь Савельев - Как тебе такое, Iron Mask? [litres]

Стало страшно, что Валери на что-нибудь напорется; она, стоя уже на крыше, или что это у них, не крыша, а палуба, медленно поднимала одну ногу назад, почти на прямой угол, больше, чем на прямой угол; ух; в Алексе вскипало все и сразу, и не только от алкоголя. И это был не только страх, по крайней мере мотивированный страх, что она навернется со всей дури со всей этой верхотуры, через все эти борта и антенны, или что от стука распахнется сейчас люк и высунется сонная солдатская рожа, или, если Валери балансирует на люке, то вариант первый. На самом деле, нет. И уродство бэтээра бросилось в глаза (понимал он сотой долей то ли расслабленного, то ли вконец отмороженного сознания) не просто так, а чтобы оттенить ее, потому что ведь она – что? Если отдельно смотреть, то пьяная тетка в колготках; то, что показалось ему чулками, было на самом деле колготками, а если женщина в колготках и попа ее не прикрыта сверху одеждой, то выглядит это довольно глупо; Алекс мог бы развивать эту тему про женщину вообще, но не про Валерию, которая выглядела неожиданно…

Прекрасно?

Сексуально?

Это смесь переохлаждения, от которого, как пишут в книжках, бросает в полусон, с панической атакой, с непонятным пойлом в тяжелой бутылке, с?..

В жизни Алекса был позорный эпизод, как у известного поэта (кто мог это быть? Байрон?.. Верлен?..), которого лечили от педерастии, лечили, лечили, а потом друзья все-таки затащили его в бордель, выйдя из которого, он сказал: «В первый и последний раз. Отвратительно. Это было похоже на холодную телятину».

Это было года два назад: Алекс болтался в ЕС. Они с друзьями устроили свой «Евротур», больше вдохновленный мифами об амстердамских разгулах, чем реально наполненный чем-то подобным. Его вдруг призвал отец. Они уже мало общались, так что Алекс даже удивился, подумал: что-то случилось. Впрочем, было понятно, что ничего особенного не случилось, отец просто рядом, в Берлине, и приглашает встретиться; why not ? – теоретически-то. Точнее, так все подумали и сказали типа: ну поезжай, конечно, ты че. А он чувствовал, что-то тут не так, но все равно – ок, ладно, покинул компанию на день, прыгнул в какой-то лоукостер, прилетел, хотя там лететь-то было – кто-то даже убеждал, что метнуться на арендованной тачке проще.

Меня многие осуждали за это. Мне говорили: «Ну что ты не поедешь к отцу? Позвони, спроси; скажет “нельзя” – попозже позвони, когда-нибудь он найдет время». Быть может, это справедливо. Быть может, я была слишком щепетильна. Но когда он отвечал мне злым, раздраженным голосом «я занят» и бросал трубку телефона, то я после этого уже целые месяцы не могла собраться с духом и позвонить.

Когда-то Тео все уши прожужжал ему с этой Аллилуевой – Тео, любитель древностей; Алекс долго отбивался от ветхой тоненькой книжки, притащенной из библиотеки, перевод на английский; когда же он сдался и сел читать, его в некоторых местах обдавало таким холодом, как будто кто-то украл его сны.

THEO: как у вас дела?

THEO: почему не пишешь?

THEO: вернули ли спецслужбы твой паспорт?

В Берлине так же бессмысленно, как и алексовская банда в псевдоевротуре, болталась российская делегация. То ли они ждали, что [Mr. P.] прилетит на саммит, и готовили его визит, а что-то перенеслось, но было ощущение, что все как в отпуске, несколько вынужденном. Алекс нечасто соприкасался с коллегами отца, ему всегда почему-то было неловко среди этих телевизорных лиц, засмотренных, как воплощенный в крови и плоти fake news . В тот раз, помнится, он особенно увиливал от импозантного главы МИДа, потому что еще не остыла история с МГИМО (по-простому говоря, Алексом брошенным не без скандала). Вряд ли лично министр, опекавший дипломатический вуз, помнил всех детей ВИПов наперечет – кто у него учился, тем более что все, кто зачем-то остался в России, учились у него. Но он мог что-то слышать, даже если отец не обсуждал с правительством свои семейные драмы.

Тогда тоже была какая-то чехарда (только здесь – в ледяной Москве – она длится уж сколько дней; в Берлине – несколько часов, но там царила аномальная жара). Отец куда-то уехал, откуда-то звонил; какие-то ресепшены, рыбные рестораны, выбранные, кажется, только оттого, что улитки и прочая мелочь подавались в огромных блюдах со льдом. Туда хотелось положить лицо. Министр балагурил, смешно, кстати, шутил; как глава делегации заказал всем водки, что Алексу было немножко в диковинку, потому что, во-первых, ну какая может быть водка в такую жару. Во-вторых, ему никогда, кажется, не приходилось видеть, чтобы эта компания опрокидывала рюмки за обедом.

THEO: тебе что удалось встретиться с отцом?

После нудного обеда, во время которого Алекс так и не понял, зачем он здесь (никто не обращал на него внимания), они уже уменьшенной компанией поехали куда-то еще, и вот это что-то еще оказалось пип-шоу, причем это стало понятно далеко не сразу, зато как-то резко. Танцовщицы вдруг разделись, по-немецки деловито, и Алекса бросило в жар и ужас, потому что все вдруг начали обращаться именно к нему чуть ли не с «ты посмотри, какая пизда!»; он слышал это как сквозь вату, как и прочий одобрительный гогот компании жирных кабанов, считавших себя еще-ого-го-хоть-куда. Хотя там, в полумраке, было почти холодно от зверски фигачивших кондиционеров, Алекса накрывал, как лава, стыд – за них, за себя – за то, что он здесь; главное – он с ужасом понял (предположил?), что все это для него. Что отец затащил его сюда, чтобы «вылечить». Что все всё знают. Все посвящены в план. Это дикая мерзость. В том числе и творившееся «на сцене», а может, он переносил отвращение от самой ситуации, от этой подлости, на ту немецки-бесстыдную, без тайны и полутонов, физиологию, которую ему здесь деловито так разворачивали. Рекламировали…

В плане обратного эффекта это был, конечно, грандиозный провал отцовских замыслов (если Алекс их не выдумал сам, но это так себе адвокатство), а главное, насилия в нем было не меньше, чем в пресловутом лечении педерастов электричеством. Да, конечно, в отличие от жертв XIX века Алекс мог встать и уйти, но на самом деле не мог, потому что тогда-то его демарш будет виден всем, и это будет прямо как клеймо на лоб. Так что он продолжал с ужасом смотреть, просто считая про себя – до пятидесяти и обратно; это было близко к панической атаке, но он выдержал. Досидел. Что было дальше – не помнил; кажется, прием в посольстве, а может, он и отвертелся от него под предлогом дресс-кода и в панике рванул в аэропорт, оглушенный предательством и позором. И не то чтобы это вызвало в нем отвращение к женскому телу: во-первых, он уже большой мальчик, а во-вторых, хрестоматийного «отвращения» (тоже XIX век) он и не испытывал никогда, но что женский танец, более или менее близкий к стриптизу, был теперь для него скомпрометирован – да.