Дэвид Арнольд - Очень странные увлечения Ноя Гипнотика [litres]

– На нем сработало волшебно, – добавляет Алан, – а на мне не особенно. То есть, конечно, я немножко нахватался из разных видов спорта. Вот, например, футбол. Я знаю, что такое тачдаун.

– Начало хорошее, – подбадривает его мисс Амброзия.

– И пожалуй, что такое даун.

– Весьма проницательно, – отмечает она.

– Или вот мячики в теннисе, – продолжает Алан, и на лице у него проступает хитрая улыбка. – Я отлично разбираюсь в мячиках.

Не дожидаясь, когда он перейдет к дежурным пошлым метафорам на спортивные темы, я перебиваю:

– Мисс Амброзия…

– Можно просто Амброзия, – предлагает она.

– Ладно. Амброзия. Спасибо огромное за чай и беседу, но мы пришли к мистеру Эламу. Я не могу вам подробно…

Тут на запястье у Амброзии пищат часы, и она снова переходит к активным действиям. Не успеваем мы с Аланом опомниться, как уже держим на коленях маленькие блюдечки, изо всех сил стараясь не опрокинуть чашки.

– Чистый, – говорит Амброзия, пригубив чай. – Единственное слово, которое подходит для описания хорошей чашки чая. Как он вам на вкус?

Я кашляю и вытираю губы рукавом:

– Очень чистый.

– Чистый, как первый снег, – бубнит Алан вполголоса.

– Алан!

– Будь любезен, перестань произносить мое имя таким тоном.

– Будь любезен, повзрослей хотя бы на полчасика. – Для вящей убедительности я делаю гигантский глоток, неизбежно обжигая язык и глотку.

Амброзия тепло улыбается поверх чашки:

– Вы мне нравитесь, ребята. Напоминаете моих мальчишек в вашем возрасте. Хоть и задираете друг друга, но с любовью.

– Прямо в точку, – замечает Алан. – Ной более или менее влюблен в меня, так что…

Позвякивание фарфора сменяется боем часов, за ним следует потрескивание дров в камине, и хотя торопиться некуда, меня распирает нетерпение.

– Амброзия…

– Вы хотите увидеть мистера Элама, – говорит она, потягивая чай.

– Да, если можно.

Она кивает, ставит блюдце на столик, встает и выходит из комнаты.

– Чувак, – говорит Алан.

– Что?

– Ты ее разозлил.

– Ничего не разозлил.

Алан делает глоток из чашки, оттопырив мизинец:

– Она дала нам чай, чистый, как радостный девственник, и вот чем ты отплатил.

– Заткнись, Алан.

Амброзия возвращается с желтым конвертом и вручает его мне, уже без улыбки:

– Он попросил вас больше не приходить.

Я встаю, беру конверт и пытаюсь понять, как он связан с нежеланием мистера Элама меня видеть.

– Хорошо. Это касается… только меня?

– На конверте ваше имя, – говорит Амброзия.

– Нет, я хотел сказать – он только меня не хочет видеть?

– Да, – отвечает она, словно извиняясь.

– Ага. Ясно. Тогда ладно. Спасибо за чай.

Мы с Аланом идем к дверям, и тут Амброзия говорит:

– В сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились; и лился на землю дождь сорок дней и сорок ночей. Бытие, глава седьмая. – Голос пожилой дамы полон предвкушения, будто нас объединяет общая тайна. – Знаете, в Библии Элам был внуком Ноя.

Повисает пауза, пока информация укладывается в голове.

– Так, это уже странно, – говорит Алан. – Мне одному это кажется странным?

Амброзия кладет мне руку на плечо:

– Благодарю вас, что вы ему помогли.

– Я ничего не сделал. Мы просто поговорили.

– Иногда разговор лучше любых дел, Ной. Вы составили компанию одинокому человеку. А компания способна послужить целительным бальзамом.

Когда я вспоминаю гостиную мистера Элама – от фотографий без людей до урны с прахом кота, – она буквально сочится одиночеством, и я невольно думаю, что квартира – зеркальное отражение хозяина.

– Что с ним случилось? – спрашиваю я. – То есть я знаю, что жена у него умерла от рака и все такое, но…

Амброзия вздрагивает:

– Значит, вот что он вам сказал?

Я киваю, и она тихо начинает повествование – историю семьи, которая отправилась в Милуоки на День благодарения («собрались повидать сестру мистера Джорджа», – говорит она), и на трассе I-94 водитель встречного грузовика заснул за рулем.

– Грузовик пересек разделительную полосу и врезался прямо в машину мистера Джорджа; Барбара и Мэтью умерли мгновенно, а сам мистер Джордж буквально чудом выжил, отделавшись легкой хромотой. Но ему видится иначе. Он считает, что должен был умереть вместо них, будто ему позволено выбирать.

– Мэтью?

Амброзия кивает:

– Их сын.

Я стою, держа в руках желтый конверт, и внимаю словам Амброзии.

– Раньше, когда вы говорили, что мистер Элам не в духе, вы упомянули, что так обычно бывает в это время года…

– Боюсь, Джордж считает, что День благодарения – не его праздник и ему не за что быть благодарным, – отвечает Амброзия. И хотя у нее на губах улыбка, она плачет, словно отворились источники великой бездны. – Сделайте мне одолжение, – говорит она. – Попробуйте с ним увидеться еще раз через несколько недель. Может быть, он поймет, что ошибается.

К машине мы с Аланом возвращаемся молча, мысли у меня разбегаются в разные стороны: к студеному воздуху в легких, к мостовой под ногами, к ветру в волосах; мысли тянутся к небу, где серые зимние облака рвутся на части; они тянутся в комнату с хрупкими вещами, полностью отгороженную от внешних бурь.

– Собираешься открыть?

– Что открыть? – спрашиваю я, только сейчас обнаруживая, что мы снова сидим в машине, в холодной тишине.

Алан кивает на желтый конверт. Я смотрю на свое имя, выведенное в том же стиле, как ходит мистер Элам: методично и целеустремленно.

«Вот это, – будто говорит оно. – Открыть вот это».

Я разматываю веревочку, открываю клапан и вынимаю из конверта билет с автографом Мухаммеда Али, баскетбольную карточку с подписью Майкла Джордана и древнюю бейсбольную карточку с пареньком по фамилии Меркл.

– Обалдеть, – говорит Алан, склоняясь ко мне.

Снаружи падает снег, валит стеной, стелясь белыми зимними простынями, и я замечаю:

– Хорошо хоть не дождь.

Но Алан не слушает, он слишком занят: гуглит изображение автографа Мухаммеда Али, чтобы проверить, совпадет ли оно с росчерком на билете.

Совпадет. Как и автограф Джордана.

Бейсбольную карточку Алан, похоже, вообще не заметил.

Вообще говоря, спортсменов помнят по двум причинам: за череду побед или за однократное поражение. После некоторых проведенных мною поисков могу утверждать, что Фред Меркл не относится ни к одной из этих категорий, что может объяснить его относительную неизвестность.