Хан Ган - Человеческие поступки [litres]

Занятия в школах продлились до первой декады августа, чтобы ученики наверстали пропущенные уроки. До самого начала каникул она каждый день звонила из телефонной будки рядом с остановкой в Управление провинции, в отдел по работе с обращениями граждан.

– Я считаю недопустимым, что из фонтана льется вода. Пожалуйста, перекройте воду.

Трубка становилась липкой от пота, выступающего на ладони.

– Да-да, мы посоветуемся.

Сотрудницы отдела терпеливо обслуживали обратившуюся к ним гражданку. Единственный раз ей ответил зрелый женский голос:

– Перестаньте звонить, пожалуйста. Ведь вы школьница, судя по голосу? Что мы можем сделать с фонтаном, из которого льется вода? Забудьте об этом и лучше думайте об учебе.

В темноте, сгущавшейся за окном, вдруг замелькали белые проблески.

Надо было вставать, но она все сидела без движения. Снег, похожий на рис, только что истолченный в муку, казался легким и пушистым. «Но он не может быть прекрасным», – подумала она. Сегодня тот день, когда она должна забыть шестую пощечину, однако щека уже зажила, и боли почти нет. Поэтому завтра уже не придется думать о седьмой пощечине. День, когда седьмая пощечина будет забыта, не наступит.

Картина на сцене меняется, и после затемнения постепенно становится светло. Посреди сцены стоит очень худая высокая женщина за тридцать. На ней белая юбка из грубой ткани. Она молча поворачивает голову и смотрит на левый край сцены – там появляется стройный мужчина в черном, несущий на согнутой спине скелет. Медленно, словно паря над сценой, он переставляет босые ноги в направлении к центру.

Женщина снова молча поворачивает голову, теперь уже в правую сторону. Оттуда другой мужчина начинает свой путь к центру сцены. Он плотный, маленького роста, на нем черное одеяние. Так же как и первый мужчина, на согнутой спине он несет скелет. Медленно, плавно, как в замедленной съемке, два человека движутся навстречу. В центре, не столкнувшись, они расходятся каждый в свою сторону, словно не заметив друг друга.

В зрительном зале нет свободных мест. То ли потому, что сегодня первый день представления, то ли по другой причине. По виду людей, сидящих в первых рядах, можно сказать, что большинство из них принадлежит артистической или журналистской среде.

Вместе с директором издательства они нашли свои места, но, прежде чем сесть, Ынсук оглянулась. Она заметила четырех мужчин, по ее предположению – сыщиков в штатском, сидящих поодаль друг от друга. «Что собирается показать в своем спектакле главный режиссер Со? Поднимутся ли со своих мест вот эти мужчины, если из уст главных героев вырвутся фразы, уничтоженные цензурой? Заберутся ли они на сцену, набросятся ли на артистов?», – подумала она. Как набросились тогда, в студенческой столовой. Как заехали стулом по голове молодому человеку, мирно доедающему рис с карри. Как семь раз подряд били ее по щеке, да так, что шея выворачивалась назад. А что будет с постановщиками спектакля, внимательно наблюдающими за действием из осветительной комнатки? Арестуют ли режиссера Со или он будет объявлен в розыск? Тогда снова увидеть его будет сложно».

Двигаясь медленно, как во сне, мужчины исчезают, а женщина начинает говорить. Нет, это только кажется, что она говорит. Она лишь беззвучно шевелит губами. То, что произносится беззвучно, Ынсук может легко прочитать по губам. Потому что текст, написанный рукой режиссера Со, она сама перепечатывала, редактировала и корректировала.

Женщина на сцене поворачивается спиной к зрителям. В этот момент на длинный проход в центре зрительного зала падает луч света. В конце прохода стоит крепкий мужчина. На нем рваная, вся в заплатах, траурная одежда из конопляной ткани. Тяжело дыша, он идет к сцене. В отличие от отрешенных лиц мужчин, только что безучастно прошедших через сцену, его лицо искажено страданием. Его руки с силой устремляются вверх. Его губы открываются и закрываются, как у рыбы, выброшенной на берег. В той части, где голос должен был звучать громче, раздается стон. Ынсук читает и его движения губ.

В начале действия над рядами кресел пронеслось растерянное шушуканье, но теперь сосредоточенные зрители в тревожной тишине пристально следят за губами актеров. Луч света, освещавший проход, гаснет. Женщина на сцене поворачивается лицом к зрителям. По-прежнему молча она спокойно следит за мужчиной, который идет к сцене и взывает к духу умершего. Ее губы начинают шевелиться.

Женщина нечеловечески кричит в пустоту, словно скрипят качели. Она точно видит страшный сон, но глаза ее остаются открыты. В это время мужчина в конопляной одежде поднимается на сцену. Опуская поднятые руки, он проходит рядом с женщиной, едва не касаясь ее плеча.

Слепящий свет прожектора снова высвечивает проход между рядами. Не успевает она отвести глаза от передних рядов, как вдруг в проходе оказывается мальчик лет десяти-одиннадцати. В белом спортивном костюме с короткими рукавами, в серых кроссовках, он стоит и ежится от холода, прижимая к груди маленький череп. Мальчик начинает движение к сцене, и тут из темноты в конце прохода вереницей появляются артисты с согнутыми на девяносто градусов спинами. Они следуют за ним, как стадо четвероногих животных. Около дюжины мужчин и женщин шествуют, причудливо распустив черные волосы. Они без устали открывают и закрывают рты, растягивают и сжимают губы, стонут и встряхивают головой. При каждом усилении стона мальчик оглядывается и резко останавливается. Так процессия обгоняет его и первой добирается до лестницы на сцену.

Губы Ынсук, которая наблюдает за этим действом, повернув голову назад, невольно начинают шевелиться. Словно подражая артистам, она беззвучно зовет:

– Тонхо!

Молодой человек, замыкающий вереницу, поворачивает свое согнутое тело и отнимает череп у мальчика. Переходя из одних вытянутых рук в другие, череп, наконец, оказывается во главе шеренги в руках старухи с согнутой буквой ㄱ, «киёк», спиной. Старуха – с длинными, наполовину седыми распущенными волосами – прижимает череп с груди и поднимается на сцену. Стоящие посреди сцены женщина в белом и мужчина в траурной одежде по очереди уступают ей дорогу.