Хан Ган - Человеческие поступки [litres]

Наверное, сейчас это звучит глупо, но тогда половина из нас поверила ему. Мы думали: «Конечно, мы можем умереть, но ведь можем и выжить. Наверное, мы проиграем, но ведь можем и выстоять, кто знает?». Не только я, но и большинство из группы, особенно те, кто был моложе, надеялись на лучший исход. Мы не знали о том, что накануне состоялась встреча иностранных журналистов с представителем главы штаба гражданского ополчения. Оказывается, он сказал, что мы, несомненно, потерпим поражение. Что, несомненно, умрем и что не боимся смерти. Если честно, у меня таких беспристрастных убеждений не было.

О том, что думал об этом Ким Чинсу, я не мог знать. Уйдя с женщинами из здания, он все равно вернулся назад, даже предполагая, что может быть убит. Почему он вернулся? Думал ли он как я, что может умереть, но может и выжить? Или какой-то оптимизм оставался в нем и он надеялся, что удастся продержаться до утра, и тогда всю жизнь можно будет без стыда смотреть людям в глаза?

Я не мог не знать, что у военных было подавляющее преимущество. Только вот что интересно: и на меня давило нечто мощное, сопоставимое с их силой.

Совесть.

Да, совесть.

Это самое страшное, что есть на свете.

В тот день, когда я вместе с сотнями тысяч демонстрантов стоял перед дулами оружий, когда в первом ряду колонны катили тележку с телами убитых юношей, я удивился, неожиданно обнаружив внутри себя нечто чистое. Я помню эти ощущения: ощущение, что во мне нет больше страха, ощущение, что я готов умереть прямо сейчас, сию минуту, яркое ощущение, что кровь сотен тысяч людей сливается в огромный кровеносный сосуд. Я чувствовал пульс наполненного высоким смыслом самого огромного и грандиозного на свете сердца, которое билось, питаемое этим кровеносным сосудом. Я отчаянно ощущал, что стал частичкой этого сердца.

Было около часа пополудни, когда военные открыли огонь в такт государственному гимну, который раздавался из громкоговорителя, установленного перед Управлением провинции. Я находился в средних рядах демонстрантов и, когда услышал выстрелы, тут же бросился бежать. Самое огромное и грандиозное на свете сердце раскололось на мелкие кусочки, и эти кусочки рассыпались во все стороны. Выстрелы раздавались не только на площади. На каждом высотном здании были распределены снайперы. Я все бежал, а вокруг то слева, то справа, то спереди на землю бессильно валились люди. Остановился я только тогда, когда понял, что площадь осталась далеко позади. Казалось, легкие разорвутся от бешеного дыхания. Все лицо было мокрое от пота и слез. Я уселся на ступеньке перед входом в магазин, жалюзи которого были опущены.

Посреди улицы собрались несколько мужчин, более крепких, чем я, и было слышно, как кто-то предлагает пойти в Центр подготовки резервных войск и захватить оружие. « Если ничего не делать, мы все умрем. Они всех нас перебьют. В нашем районе десантники даже к кому-то в дома вломились. Я от страха спал с кухонным ножом под подушкой. Это же смешно, у них же ружья. Они средь бела дня вот так запросто несколько сотен людей уложили наповал !»

Я сидел на этой ступеньке и размышлял до тех пор, пока на грузовике не подъехал один из этих мужчин. В голове крутились вопросы: смогу ли я взять в руки оружие? Смогу ли нажать на спусковой крючок и выстрелить в живого человека? Возникали и другие мысли, например, о том, что военные, имеющие несколько тысяч оружий, могут убить несколько сот тысяч людей, или о том, как люди падают, когда пуля пробивает их тело, а затем эти теплые тела становятся холодными.

Когда грузовик, на который я взобрался вместе с другими людьми, вернулся в центр города, уже наступила глубокая ночь. Мы дважды поворачивали не в ту сторону, и, когда, наконец, прибыли в Центр подготовки резервных войск, выяснилось, что все до единой винтовки уже разобрали до нас. Я не знаю, сколько людей отдали свои жизни, пока велись уличные перестрелки. Все, что помню, – это утро следующего дня, бесконечные очереди желающих сдать кровь при входе в больницу; врачи и медсестры в испачканных кровью белых халатах, быстро идущие с носилками по улице, похожей на развалины; женщины, протягивающие нам, сидящим в грузовике, воду, клубнику и «кулачки» – рис, завернутый в сушеные листы морской капусты. Помню государственный гимн и песню «Ариран», что мы вместе пели, надрывая горло. Между этими мгновениями, когда казалось, что все люди чудесным образом вылезли из собственной скорлупы и касаются друг друга нежной кожей, я ощутил, что самое огромное и грандиозное на свете сердце, которое раскололось и кровоточило, это сердце снова стало целым и начало пульсировать. Именно такое чувство полностью захватило меня. Знаете ли вы, профессор, насколько сильным бывает ощущение, что ты стал абсолютно чистым, добрым, праведным существом? Знаете, как великолепно это мгновение, когда чувствуешь, как в твоем лбу сияет ослепительной чистоты драгоценный камень, называемый совестью?

Наверное, и подростки, оставшиеся в Управлении, испытывали такие же чувства. Наверное, они даже были готовы обменять драгоценность своей совести на смерть. Однако сейчас сложно об этом судить. Что могли эти дети знать о смерти, чтобы сделать такой выбор? Они сидели, скорчившись, с оружием под окном и говорили, что проголодались, спрашивали, можно ли быстро сбегать в малый зал заседаний, взять там бисквитное печенье и сладкую газировку «Фанту».

Когда сообщили, что в течение десяти минут правительственные войска подойдут к зданию Управления провинции, Ким Чинсу приставил свое оружие к стене, встал и сказал:

– Мы будем держаться до конца и умрем, но нельзя допустить, чтобы погибли дети, находящиеся с нами.

Он говорил не как вчерашний школьник, а как зрелый мужчина 30–40 лет.

– Вам надо сдаться. Если вам кажется, что мы все умрем, бросайте оружие и немедленно сдавайтесь. Ищите любой способ выжить.

О том, что было дальше, я не хочу говорить. Сейчас никто уже не может заставить меня вспоминать это, и у вас такого права тоже нет.

Нет, никто из нас не стрелял.

Никто никого не убил.

Даже видя, как из темноты по лестнице поднимаются солдаты, как они подходят к нам, никто из нашего отряда не нажал на спусковой крючок. Никто не смог выпустить пулю, зная, что она убьет человека. Мы были детьми, получившими оружие, но не умевшими стрелять.

Спустя время мы узнали, что в тот день военным раздали патронов на восемьсот тысяч выстрелов. Тогда население города составляло четыреста тысяч человек. Раздали столько патронов, что ими можно было убить всех горожан, всадив в тело каждого по две пули. Я верю, что существовал приказ так и поступать в случае возникновения каких-то неожиданностей. Как сказал представитель студентов, если бы мы сложили наши ружья в холле здания и все отошли, они, возможно, направили бы свои стволы на безоружных людей. Каждый раз, вспоминая, как в ту ночь, в темноте, по лестнице буквально потоком лилась кровь, я думаю о том, что это была не только их собственная смерть, а смерть вместо кого-то еще. Они взяли на себя смерти многих тысяч людей, кровь многих тысяч человек.