Хан Ган - Человеческие поступки [litres]

Глядя лишь краем глаза на истекающих кровью людей, с которыми только что разговаривал, смотрел им в глаза, не в состоянии разобрать, кто уже умер, а кто остался жив, я лег в коридоре и уткнулся лицом в пол. Почувствовал, как они что-то пишут маркером на моей спине. «Вооруженный экстремист». Что именно они написали, я узнал от товарищей в тюремной камере Военной академии, куда свезли всех арестованных.

Людей, во время ареста оказавшихся без оружия, причислили к простым сообщникам и по очереди выпустили до начала июня, а в тюрьме остались только так называемые «вооруженные экстремисты». Именно тогда начались различного вида пытки. Выбирались такие изощренные способы, чтобы жертва страдала сильнее, чем при обычном избиении, но при этом чтобы сами палачи физически не напрягались. Кроме известных пыток водой и электричеством, существовали особые, такие как «воткнуть заколку для волос» – когда руки связывают за спиной и между запястьями и поясницей вставляют деревянный штырь, или «зажарить курицу целиком» – когда жертву подвешивают к потолку и избивают.

Тогда в их планы не входило выяснение реальной картины произошедших событий. В подготовленном ими сценарии нам заранее была назначена определенная роль, и все, что от нас требовалось – давать ложное признание в своих действиях, и тогда наши имена оказывались в списке врагов.

Я по-прежнему делил поднос с горсткой еды с Ким Чинсу. Мы сосредоточенно работали ложкой молча, оставив позади все, что пришлось испытать несколько часов назад в комнате для допросов, сдерживаясь, чтобы, как звери, не наброситься друг на друга из-за одной рисинки или кусочка кимчхи. И вдруг кто-то не выдержал, отодвинул поднос и заорал:

– Я терпел сколько мог! Если ты все сожрешь, что мне-то делать, а?

Между двух людей, смотрящих друг на друга волками, протиснулся человек и, заикаясь, сказал:

– Не-не надо так .

Я удивился, потому что эти слова произнес всегда молчаливый, тихий, подавленный юноша.

– М-мы, ведь мы… были го-готовы у-умереть.

В этот миг я встретился с опустошенными глазами Ким Чинсу. И понял. Понял, чего они добивались. Понял, что именно они хотели сказать, моря нас голодом и подвергая пыткам . Мы объясним, насколько наивными вы были, когда размахивали национальным флагом, когда пели государственный гимн. Мы докажем, что теперь вы – похожие на диких зверей грязные вонючие тела, гниющие от ран, что вы просто куски мяса.

Этого юношу звали Ёнчжэ. С того дня Ким Чинсу иногда разговаривал с ним. После еды, когда стража утрачивала бдительность минут на десять, он украдкой шептал ему: Ёнчжэ, ты не голоден? Ким Ёнчжэ, где родина твоего первого предка? И я тоже из рода Кимхэ. Какая ветвь рода? Не говори со мной на «Вы», ведь ты сказал, тебе пятнадцать? Я всего на четыре года старше тебя. Тебе кажется, что я намного старше? Ну ладно, тогда обращайся вежливо. А лучше зови меня дядей. В любом случае, по родственным связям ты мне доводишься племянником.

Сидя рядом и слушая разговор этих людей, я узнал, что Ёнчжэ окончил только начальную школу и уже третий год обучался мастерству работы по дереву в столярной мастерской дяди по материнской линии. Вслед за сыном дяди, двоюродным братом, старше Ёнчжэ на два года, он вступил в гражданское ополчение. Однако в последнюю ночь брат погиб в Христианской ассоциации молодых людей, а его самого арестовали. Бо-больше всего хо-хочу по-поесть би-бисквита, со-со сладкой га-газировкой . Он не плакал, даже когда рассказывал, как погиб двоюродный брат, но, отвечая на вопрос, чего бы он хотел поесть, стал тереть глаза кулаком. Я молча смотрел на его левую руку, которой он не трогал глаза, на крепко сжатые пальцы, на ватку, вставленную между ними.

Я думал и снова думал.

Потому что хотел понять.

Как бы то ни было, я должен был осознать все, что пережил.

Водянистая сукровица и липкий гной, вонючая слюна, кровь, слезы и сопли, следы мочи и кала на нижнем белье. Все это без исключения у меня было. Нет, именно это все как раз и было мной. Я был куском мяса, гниющим во всем этом.

Я и сейчас с трудом выношу лето. Когда капля за каплей пот стекает по груди и спине, словно по тебе ползет гусеница, я чувствую, как воспоминания о тех мгновениях, когда я был лишь куском мяса, всплывают в памяти в нетронутом временем виде. Я глубоко вздыхаю. Стискиваю зубы и вздыхаю еще глубже.

Когда четырехугольный деревянный брусок вставляется между плечевым суставом и поясницей, а твое тело скручивают, тогда – «ради всего святого, хватит, я был неправ», ты задыхаешься, стон, вдох, крик, выдох, крик; когда в ногти на руках и ногах втыкается шило, тогда – вдох, крик, выдох, крик, стон, «ради всего святого, хватит, я был неправ», снова крик, «ради всего святого, о, небо, прямо сейчас, дай исчезнуть моему телу, прямо сейчас сотри мое тело с лица земли»…

Пока с лета до осени мы писали отчеты о содеянном, на территории Военной академии построили маленькое одноэтажное блочное здание, в котором разместился военный суд. Построили его для того, чтобы никуда нас не перевозить и судить на месте. Открылся этот суд через десять дней после сдачи нами последнего отчета, в третью неделю октября, когда неожиданно резко похолодало. Эти десять дней впервые за время нашего заточения прошли без пыток. Раны по всему телу понемногу стали заживать, покрылись корочкой.

Помню, что суд рассматривал дела пять дней, заседая дважды в сутки. За один раз в здание конвоировали около тридцати человек, и всем им оглашали приговор. Подсудимых было слишком много, поэтому в зале мы располагались на местах, предназначенных для посетителей, занимая скамьи до самого последнего ряда. И в каждом ряду между нами сидели несколько десятков вооруженных охранников.

– Всем склонить головы!

По команде младшего сержанта я опустил голову.

– Опустить еще ниже! Сейчас прибудет господин судья. Если только пикните, тут же будете застрелены на месте, понятно? Вы должны закрыть рот и сидеть с низко опущенной головой. Говорить в свою защиту не более одной минуты, понятно?

Они ходили между скамьями, держа наготове заряженные ружья, и били прикладом по голове того, чья поза казалась им неподобающей. За стенами суда в траве трещали кузнечики. В то утро я впервые надел выданную мне чистую тюремную робу голубого цвета, пахнущую стиральным порошком, и глубоко задумался о таком выражении, как «мгновенная смерть от пули». Я затаил дыхание, словно на самом деле жду скорой смерти. Тогда я подумал, что смерть – кто знает? – может быть такой же свежей, как и новая тюремная роба. Если можно назвать жизнью прошедшее лето, если можно назвать жизнью тело, покрытое кровью, гноем и потом, если можно назвать жизнью секунды, которые, как бы ты ни стонал, застыли на месте, если можно назвать жизнью те мгновения, когда ты, голодный, жевал прокисшие ростки сои, выловленные из жидкого супа, если это все-таки можно назвать жизнью, то смерть похожа на взмах чистой кисти, за один раз стирающей все эти унижения. Вот о чем я подумал.