Хан Ган - Человеческие поступки [litres]

Теперь единственной движущейся фигурой оказывается старуха. Ее шаги настолько медленны и тихи, что кашель одного из зрителей врывается в тишину как шум из далекого внешнего мира. И в этот миг мальчик приходит в движение. За считаные секунды он вбегает на сцену и прижимается к согнутой спине старухи. Как младенец, привязанный к спине матери, как дух.

– …Тонхо.

Ынсук прикусывает нижнюю губу. Смотрит на одновременно спускающиеся с потолка разноцветные траурные полотнища со словами скорби и благодарности, которые традиционно пишутся в память об умерших. Актеры, стоявшие вереницей, как стадо, разом выпрямляются. Старуха останавливается. Прилипший к ее спине мальчик поворачивается лицом к зрительному залу. Чтобы не видеть его лица, Ынсук закрывает глаза.

Не вытирая слезы, похожие на горячий гной, Ынсук шире раскрывает глаза. И смотрит в лицо мальчика, чьи губы беззвучно шевелятся.

Это была обычная шариковая ручка, черная ручка компании Monami. Они вставляли ее между указательным и безымянным пальцами, чтобы получалась «плетенка», и затем скручивали их.

Конечно, на левой руке. Поскольку правой мы должны были писать отчет о своих злодеяниях.

Да, вот так и скручивали, надавливая. И в эту сторону тоже, вот так.

Сначала можно было терпеть. Но это происходило каждый день, и ручку втыкали в одно и то же место, поэтому рана становилась глубже. Кровь и сукровица текли, смешавшись в одну струйку. Скоро на этом месте проступила белая кость, поэтому к ране приложили ватку, смоченную в спирте.

В нашей камере сидели около девяноста мужчин, и больше половины прижимали ватку к тому же месту, что и я. Разговаривать нам запрещалось. Заметив ватку, вставленную между пальцев товарища по несчастью, мы пару секунд обменивались взглядами и тут же отводили глаза.

Если уже обнажилась кость, то это место больше трогать не будут, – думал я. Но ошибался. Зная, как сделать еще больнее, они убрали ватку, еще глубже воткнули ручку в рану и стали давить на нее.

Пять камер в форме раскрытого веера, огражденные железными решетками. В центре – вооруженные охранники, надзиравшие за нами. Когда нас впервые затолкали в камеру, никто не раскрыл и рта. Даже ученики старшей школы не спрашивали, куда мы попали. Друг другу в лицо не смотрели, все молчали. Требовалось время, чтобы осмыслить пережитое на рассвете. Это отчаянное молчание, длившееся около часа, было последним проявлением чувства собственного достоинства, которое человек мог сохранить в этом месте.

Черные ручки Monami, неизменно лежавшие наготове в комнате для допросов, куда приводили меня, были первым этапом в череде пыток. Казалось, они с самого начала четко давали понять, что твое тело тебе не принадлежит. Что теперь в этой жизни тебе запрещено делать хоть что-то по собственной воле, а разрешена только боль, сводящая с ума, такая ужасная боль, что ты не в состоянии удержать в себе испражнения.

Первый этап заканчивался, и они спокойно переходили к вопросам. Какой бы ответ ни прозвучал, в лицо летел приклад ружья. Инстинктивно прикрывая голову руками, я пятился к стене. Если я падал, они топтали мою спину и поясницу. Когда казалось, дыхание сейчас оборвется и я переворачивался, их ноги в армейских ботинках ломали кости голени.

Возвращение из комнаты допросов в камеру не означало, что ты можешь отдохнуть. Все должны сидеть по-турецки, держать прямо спину и смотреть только вперед на прутья решетки. Один младший сержант сказал, что сигаретой выжжет глаз тому, кто поведет хотя бы зрачком, и в назидание другим на самом деле потушил сигарету о глаз мужчины средних лет. Ученика старшей школы, без всякого умысла поднявшего руку и потрогавшего свое лицо, они избивали и топтали до тех пор, пока несчастный не потерял сознание и не обмяк.

Почти сотня человек сидела вплотную друг к другу в тесном пространстве, и со всех тел ручьями струился пот. Что там на шее – стекает ли пот, ползет ли насекомое – нельзя было отличить, нельзя было проверить. От такой потери влаги горло раздирала жажда, но пить можно было только три раза в день, во время еды. Помню такую нестерпимую жажду, что возникало животное желание пить собственную мочу из ладони. Помню страх от того, что вдруг можешь провалиться в сон, страх от того, что они в любой момент могут подойти и потушить горящую сигарету о твое веко.

А еще помню голод. Голод, на белесых присосках прочно прилепившийся к впавшим глазницам, лбу, макушке, затылку. Помню, когда в бреду мне казалось, что этот голод-присоска высосал всю душу и, раздуваясь как шар с белой пеной, вот-вот лопнет внутри меня.

Еда, которую нам подавали на подносе с ячейками, всегда была одинаковой: горсть вареного риса, половина миски супа, немного кимчхи. Эту порцию мы делили на двоих. Когда в паре со мной оказался Ким Чинсу, я, находившийся в состоянии бездушного скота, почувствовал облегчение. Потому что напарник вряд ли мог съесть много. Потому что его лицо было очень бледным, а вокруг глаз – темные круги, как у больного человека. Потому что в лихорадочном блеске его безжизненных глаз уже не было никаких желаний.

Месяц назад я услышал сообщение о смерти Ким Чинсу, и первое, что возникло в памяти, были его глаза. Он вылавливал в жидком супе ростки сои, как вдруг неожиданно посмотрел на мое лицо. И эти спокойные глаза уперлись в меня, напряженного от страха, что он съест все ростки, уперлись прямо в мои глаза, которые с ненавистью следили за его шевелящимися губами. Это были холодные и отрешенные глаза существа, превратившегося в такого же зверя, что и я.

Я не знаю.

Не знаю, почему Ким Чинсу умер, а я, напарник, деливший с ним еду, до сих пор живу.

Может, Ким Чинсу страдал больше, чем я?

Нет, и я достаточно страдал.

Может, Ким Чинсу не мог уснуть, спал меньше, чем я?

Нет, и я не могу спать. Ни одну ночь не спал глубоким сном. Пока дышу, наверное, так и будет продолжаться. После нашего первого разговора, профессор, когда вы позвонили и спросили о Ким Чинсу, я много думал. И после вашего второго звонка, когда мы договорились встретиться здесь, я тоже думал. Я думал каждый божий день, без исключения, все думал и думал: почему он умер, а я все живу?