Хан Ган - Человеческие поступки [litres]

Смогла бы набраться храбрости и нажать на кнопку диктофона?

Каким бы мог получиться рассказ, если в сплетение непринужденных выражений и сухих фраз были бы вставлены бессловесные нити, узелки напряженного покашливания и замешательства?

Ты надеялась сделать это и поэтому сегодня, в один из праздничных дней Освобождения от японского правления, выпавший на выходной, пошла в офис. Даже взяла с собой умывальные принадлежности на тот случай, если время затянется и придется не спать всю ночь.

Но смогла бы ты на самом деле это записать?

Если ты сейчас войдешь в тесную душную квартирку, сможешь ли положить диктофон и кассеты на стол и начать рассказывать все с самого начала?

В прошлый понедельник, как только до тебя дошла запоздалая новость о болезни Сонхи, ты позвонила ей. Ты набирала ее номер каждый час, и только на четвертый раз она взяла трубку. Разговор после десяти лет молчания был коротким и без лишних эмоций. Ты внимательно прислушивалась к ее голосу, ставшему до неузнаваемости другим после лучевой терапии.

– Сколько лет, сколько зим, – ответила Сонхи низким хриплым голосом.

– Я хотела узнать, как у тебя дела.

Ты не предложила навестить ее, и она тоже не сказала, что приходить в больницу не обязательно. То, что на следующий день в офис принесли посылку от Юна, было случайным совпадением, но сейчас ты думаешь о причине, прочным узлом связавшей два разных дела, которые требовали большого душевного напряжения.

Записать на диктофон показания свидетеля и встретиться с Сонхи.

Запишу все до встречи с Сонхи.

Терпеть – это то, что ты умеешь делать лучше всего.

За полгода до окончания средней школы ты пошла работать. Если не считать времени, проведенного в тюрьме, а это более года, ты работала всегда. И всегда была искренней и сдержанной. Работа гарантирует тебе одиночество. Пока ты можешь как-то жить, крутясь в одном ритме с колесом рутины – работа, короткий отдых, сон, – тебе не нужно бояться того, что находится за пределами круга света.

Однако до девятнадцати лет твоя жизнь была другой. Ты работала по пятнадцать часов в сутки и отдыхала два дня в месяц. И за это тебе выдавали половину от той суммы, что получал рабочий завода. За сверхурочные ничего не платили. Два раза в день ты пила стимулирующие таблетки, но сон все равно валил с ног. Если ты засыпала стоя, то начальник или ругал, или давал пощечину. Тяжелые ноги, сильно опухающие ко второй половине дня. Охранники, обыскивающие работниц под предлогом, что те могут вынести продукцию с фабрики. Их руки, замедляющиеся при ощупывании бюстгальтера. Стыд. Кашель. Частое кровотечение из носа. Головная боль. Сгустки с темными прожилками, выходящие с мокротами.

«Мы достойные».

Так часто повторяла Сонхи.

Каждый выходной посещая лекции, которые проводились в офисе Национального объединения по вопросам труда и социального обеспечения, Сонхи аккуратно записывала услышанное о трудовых законах в тетрадь, а затем объясняла это молодым работницам на собрании ячейки. Ты без всякого страха вошла в этот кружок, поверив словам Сонхи, что вы будете изучать китайские иероглифы. И в самом деле, собравшись, девушки первым делом занимались иероглифами. «Мы должны уметь читать газеты, поэтому тысячу восемьсот знаков надо знать». Написав в тетради по тридцать иероглифов, они заучивали их наизусть, и на этом заканчивалась иероглифика и начиналась странная лекция Сонхи о трудовых законах. «То есть… Мы достойные». Когда не хватало слов, чтобы выразить свою мысль или когда подводила память, Сонхи вставляла это выражение, как во время выступлений исполнители традиционной музыки пхансори вставляют своеобразные восклицания для поднятия настроения. «Если следовать Конституции, мы такие же достойные, как и все другие люди. А если следовать трудовым законам, то у нас есть права, справедливые для всех». Так ласково и звонко звучит голос учительницы начальной школы. «Один человек даже отдал свою жизнь ради этого закона».

В тот день, когда полицейские и штрейкбрехеры схватили лидеров рабочего движения, несколько сот работниц, вышедших из общежития, чтобы отправиться на работу во вторую смену, выстроились в живую стену. Самым старшим из них было не больше двадцати одного года, но большинство составляли девушки до девятнадцати лет. У них не было ни соответствующих лозунгов, ни песен. Они лишь кричали: «Не забирайте нас! Нельзя нас забирать!», когда с деревянным бруском в руках на них набросился один из штрейкбрехеров. Ты видела более сотни вооруженных полицейских в шлемах и со щитами, машины спецназа с металлическими решетками на окнах. Неожиданно ты подумала: «Зачем они так вооружились? Ведь мы и драться не умеем, и оружия у нас нет».

И тут раздался громкий крик Сонхи:

– Раздевайтесь! Снимем всю одежду!

Девушки, все как одна, стали раздеваться. Выкрикивая «Не забирайте нас!», они размахивали снятыми блузками и юбками. Они верили, что мужчины не посмеют прикоснуться к открытым девичьим телам, верили словам о ценности каждого человека, верили, что их защитит чистота – самое сокровенное, что есть у них. Но полицейские хватали девушек, оставшихся в нижнем белье, и волокли по земле. Их голые спины до крови царапались об мелкие камешки, волосы лохматились, белье рвалось. «Нельзя, нас нельзя забирать!» Под рыдания девушек, звучавшие так пронзительно, что чуть не лопались барабанные перепонки, рабочих-активистов – нескольких десятков мужчин – избивали дубинками и деревянными брусками, а затем затаскивали в автобусы с решетками на окнах, прозванные в народе «курятниками».

Тебя, семнадцатилетнюю девчонку, схватили последней, но ты поскользнулась на песке и упала. Полицейский в гражданском спешил, поэтому не стал долго возиться с тобой, со злостью наступил тебе на живот, пнул в бок и ушел. Ты лежала ничком на земле, и твое сознание то уплывало, как в тумане, то возвращалось. Громкие крики девушек то отдалялись, то приближались.

Кто-то на своей спине отнес тебя в отделение скорой помощи, где поставили диагноз «разрыв кишечника», и пока ты лежала в больнице, пришло сообщение о твоем увольнении. После выписки, вместо того чтобы со старшими подругами бороться за восстановление на работе, ты уехала домой в провинцию. Поправившись, ты вернулась в Инчхон и устроилась на другую ткацкую фабрику, но не прошло и недели, как тебя уволили. Твое имя значилось в черном списке. В конце концов, ты махнула рукой на опыт, полученный на ткацкой фабрике за два с лишним года работы, и при содействии родственника устроилась швеей в пошивочную при магазине европейской одежды в Кванчжу. Зарплата была мизерной, меньше, чем на фабрике, но каждый раз, когда появлялась мысль оставить эту работу, смутно раздавался голос Сонхи: «…То есть, мы достойные». В такие минуты ты писала ей письма.