Хан Ган - Человеческие поступки [litres]

Перед зеркалом в туалете, где очень сильно пахнет хлоркой, ты достаешь бутылку с водой и жадно пьешь большими глотками. Открываешь кран над раковиной, умываешься, долго чистишь зубы. Как и десять лет назад, когда вы вместе с Сонхи участвовали в длительной забастовке на фабрике, ты моешь голову мылом, имеющимся в туалете, а затем большим носовым платком стряхиваешь воду с волос. Из матерчатой косметички достаешь маленький пробный флакончик лосьона и наносишь его на бледное лицо.

Голос Сонхи, услышанный по телефону в прошлый понедельник, изменился, поэтому ты не смогла сразу вспомнить ее лицо. Только после окончания разговора в памяти возникли умные глаза, розовые десны, обнажающиеся при улыбке. За десять лет и лицо ее должно измениться. Должно состариться. Должно похудеть. Сейчас, наверное, она спит. И, наверное, храпит, прерывисто дыша, как больной зверь.

В свои двадцать-тридцать Сонхи несколько лет принимала помощь от христианского пастора, который совершал богослужения для рабочих в мансарде двухэтажного дома. Туда полицейские не смели бесцеремонно заявляться, и ты запомнила одну ночь в конце зимы, когда Сонхи без всякого стыда осталась ночевать в этой комнате, да еще вместе с тобой, и храпела всю ночь, что совсем не вязалось с ее обликом, напоминающим скромную учительницу начальных классов. Ты отворачивалась к стене, с головой накрывалась ватным одеялом, пахнущим нафталином, но храп все равно достигал твоих ушей.

Там, где бетонная стена встречается с рядом стульев, поставленных перед стойкой регистратуры, ты садишься на угловой стул, обнимаешь рюкзак, сжимаешься в комок и тут же засыпаешь. Каждый раз, когда сон неожиданно становится очень чутким и, как курсор на мониторе, реагирует на любое движение, повторяющиеся слова из письма Юна начинают ярко мигать. Свидетельство. Смысл. Память. Ради будущего.

Ты открываешь глаза вслед за пробуждением нервов, обостренных, как нить накала в электрической лампочке. Подняв лицо, с которого еще не сошла дремота, оглядываешь тусклый коридор, стеклянные двери реанимационного отделения. В этот миг ты убеждаешься: все, что тебе пришлось пережить – это не сон.

Юн попросил вспомнить. Рассказать обо всем, с чем ты столкнулась тогда, в мае 1980 года, и дать свидетельские показания. Но как это можно сделать?

Можно ли засвидетельствовать тот факт, что деревянная линейка длиною в тридцать сантиметров вонзалась в тебя до самой матки несколько десятков раз? Что прикладом винтовки тебе разорвали вход в матку и раздробили ее? Что тебя, впавшую в состояние шока от потери крови, они отвезли в больницу и сделали переливание крови? Можно ли засвидетельствовать тот факт, что кровотечение продолжалось два года и сгустки крови закупорили маточные трубы, навсегда лишив тебя возможности родить ребенка? Что после этих мучений ты не могла выносить никаких прикосновений незнакомых людей, особенно мужчин? Можно ли засвидетельствовать тот факт, что тебе причиняли страдание и короткий поцелуй, и руки, поглаживающие твою щеку, и даже чей-то взгляд, брошенный летом на твои открытые руки или ноги? Можно ли засвидетельствовать тот факт, что тебе стало ненавистно собственное тело, и ты сама уничтожила все теплые чувства, безграничную любовь и убежала. Убежала туда, где холоднее, где безопаснее. И только ради того, чтобы выжить.

Внутри реанимационного отделения – с твоего места видна только его часть – по-прежнему светло, как ясным днем. Слышен чей-то стон, не разобрать, то ли ребенка, то ли молодой женщины. Голоса мужчины и женщины средних лет, очевидно, родственников больной, становятся громче. Промелькнул профиль медсестры, бегущей, стуча каблуками.

Ты закидываешь на плечо рюкзак, встаешь и направляешься к выходу. Две машины скорой помощи, стоящие с выключенным мотором, как будто съежились, принимая на себя холодный свет. Ветер уже прохладный. Жара, наконец, спала.

Прошагав немного по пустынной асфальтовой дороге, ведущей вниз, ты сворачиваешь на газон, где ходить запрещено. Пройдя его по диагонали, идешь в сторону главного здания больницы. В очень густой влажной траве промокли лодыжки, не прикрытые короткими носками. Ты вдыхаешь запах земли, усилившийся перед дождем. Вот-вот с неба упадут первые капли. Вдруг в воображении возникают лица двух девушек, лежащих рядом посреди газона, накрытые плакатом. Вот они поднимают головы со взлохмаченными волосами, откидывают плакат, медленно встают и, легко ступая по траве, уходят. Горло пересохло. Час назад почистила зубы, но во рту ощущается горечь. Ты идешь, шаг за шагом, и тебе кажется, что твои ноги наступают не на землю, поросшую темной густой травой, а на мелкие осколки стекла.

После той ночи я уже не вешаю на дверную ручку мокрое полотенце.

Однако до самых последних дней зимы и после прихода весны, когда не нужно увлажнять воздух, возле двери раздавался этот звук.

И до сих пор бывает, что в тот миг, когда ты собираешься выйти из сна – как это ни удивительно – спокойного, без кошмаров, в тот самый миг раздается этот звук.

В такие мгновения я поднимаю дрожащие веки, направленные в темноту.

Кто это?

Кто это идет?

Кто идет сюда такими легкими шагами?

На всех домах были опущены жалюзи.

Все окна были закрыты и завешаны шторами.

Сверху на эту темную улицу, на маленький грузовик, в котором ехала ты, смотрела луна, похожая на заледеневший зрачок.

Призывали людей выйти на площадь в основном женщины. Когда они совершенно выбились из сил и признались, что охрипли и больше не могут говорить, ты около сорока минут не выпускала из рук микрофон. «Люди, зажгите свет!», – говорила ты, обращаясь к темным окнам, к переулкам, где не было видно даже тени человека. «Ради всего святого, люди, зажгите свет, хотя бы зажгите свет!»

Военные позволили грузовику разъезжать по городу всю ночь, потому что не хотели раскрывать маршруты передвижения своих войск. Об этом ты узнала позже. Перед самым рассветом всех арестовали, после чего девушек увели в камеры полицейского отделения Квансана, а юношу, сидевшего за рулем, – в Военную академию. При тебе было оружие, поэтому тебя отделили от студенток, передали в специальный отряд охраны общественной безопасности.

Там тебя не называли по имени, там ты была «красноперой». Ведь ты в прошлом работала на фабрике и участвовала в рабочем движении. Чтобы завершить сценарий, по которому ты получила шпионское задание и три года скрывалась в провинциальном городе, работая швеей в мастерской при магазине европейской одежды, они каждый день укладывали тебя на стол в комнате для допросов. «Грязная красноперая сука! Как бы ты ни орала, сюда никто не прибежит». Комната освещалась мелко дрожащей флуоресцентной лампой. Под этой обычной яркой лампой они не прекращали свои пытки до тех пор, пока ты не теряла сознание от потери крови.