Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

Нэнси Месснер просунула в дверь кабинета белокурую головку.

— Что вас так рассмешило, мистер Уэлк?

— Берт Мосли, — задыхаясь от смеха, выдавил Паркер. — Ты его видела?

Но Нэнси не видела Берта Мосли.

— Только что пробежал по улице. Боже, как побитый пес. Видно, показали ему, где раки зимуют. Выбили из него дурь. Боже, боже! — Паркер снова затрясся от смеха, покрываясь обильным липким потом.

Нэнси, однако, вся эта история с Бертом Мосли не казалась смешной, скорее наоборот. Конечно, мистер Мосли был неправ, утаив важные для суда сведения, как был неправ и доктор Монфорд, совершив злодейство и одурачив весь город:

— Но все равно…

— Все равно — что? — Паркер вытер слезы, подтянул липкие от пота штаны. — Что, что? И когда ты только повзрослеешь, Нэнси?

— Мне уже восемнадцать.

— Да, но… да, но… — Он вдруг позабыл все слова. Закрыл глаза. Смеяться больше не хотелось. Нэнси — восемнадцать лет. Она рядом с ним, в его теплом кабинете в этот летний вечер. На ней шорты и свободная блузка, а стоит она оперевшись на стул и невинно отставив в сторону голую ногу. Стройные ноги и гибкие руки, лишенные всякой растительности. Солнце почти добела высветило ее волосы, повыше колена розовеет маленькое родимое пятнышко, полыхают влажные алые губы, и ей восемнадцать лет.

Паркер открыл свои маленькие глазки и посмотрел куда-то поверх головы Нэнси.

— Всем, — сказал он наставительно. — Всем, в конце концов, воздастся по заслугам. Грешников непременно накажет закон, осудит народ, покарает Господь. Или замучит собственная совесть.

— О, я уверена, что доктор Монфорд испытывает сейчас адские муки. Ведь ребенок, наверняка, умрет, а миссис Макфай — миссис Монфорд — так больна…

— Он — грешник, Нэнси. Я пытался открыть всем глаза. Писал статьи во время суда. Но никто тогда не прислушался к моему мнению. А теперь слишком поздно. Но Бог видит все. — Он снова перевел взгляд на лицо Нэнси, и дрожь пробежала у него по телу. Поспешно опустив глаза, он покопался в груде бумаг и извлек оттуда последний номер «Искусства фотографии». Полюбовавшись на обложку с затененной нагой фигурой, он стал медленно листать журнал, все время помня о том, что Нэнси заглядывает ему через плечо, а сбоку, где-то на уровне его лица, покачивается ее стройное бедро.

— Новый номер?

— Да.

— Вы так и не съездили в Бостон на курсы фотографов.

— Боюсь, что теперь вообще не смогу туда вырваться, — сказал он устало и кивнул на фотографию обнаженной женщины. — Видишь ли, Нэнси, нет в мире красоты, которая могла бы по грации, симметрии и поэзии сравниться с красотой женского тела.

— Да, наверное, — согласилась Нэнси. — Но мне кажется, мужчина должен быть настоящим художником, чтобы увидеть женщину такой и не подумать… ну, вы сами знаете о чем.

— Знаю, — кивнул Паркер и, глубоко вздохнув, добавил: — Когда миссис Уэлк была моложе, я постоянно снимал ее раздетой.

— Миссис Уэлк?

— О, она не всегда была такой толстой, — грустно сказал он, подумав при этом, что, конечно же, всегда. Она растолстела сразу, как только забеременела, задолго до свадьбы. «Как летит время…» Он закрыл журнал и положил на стол свою лысую голову. «Сколько лет прошло, сколько лет…», — бормотал он, изо всех сил стараясь переключить мысли с Нэнси и обнаженных женщин на что-нибудь другое. Берт Мосли получил-таки по заслугам, размышлял он, да и Гаю с его женушкой, наверняка, достанется. Справедливость восторжествует.

За спиной послышался нерешительный голос Нэнси:

— Мистер Уэлк…

«И грешники попадут в ад».

— Мне хотелось бы, чтобы вы правильно меня поняли, мистер Уэлк. Не подумайте обо мне плохо, но я…

«Бог все видит».

— Но я знаю, как вы интересуетесь фотографией… знаю, что обнаженная женщина для вас — только натура…

«И гнев Его будет страшен».

— Я хочу сказать… видите ли, я против ложной скромности… Я не какая-нибудь забитая провинциалка и понимаю ваше отношение к искусству. Поэтому, если вы считаете, мистер Уэлк, что я подойду как модель…

«В конце концов, есть такая вещь, как угрызения собственной совести».

Паркер обхватил руками лысую голову. Пот заструился у него по рукам, закапал с локтей на зеленую тетрадь. Он крепко зажмурился и почти прорыдал: «Нэнси… Нэнси…»

— Что с вами, мистер Уэлк?

— Нэнси, ты одна поняла меня, Нэнси…

Нэнси поднялась по приставной деревянной лестнице на темный чердак. Паркер запер двери, опустил шторы и зарядил «Поляроид» новой пленкой. Сверху доносились поскрипывания и шорохи. Он стоял у лестницы и ждал, дрожа и потея, пока, наконец, не услышал голос Нэнси: «Можно, мистер Уэлк». Он влез на чердак и увидел, что Нэнси стоит на одном конце старого армейского одеяла, прикрывшись другим концом почти до самой шеи. Паркер деликатно кашлянул. Он был очень профессионален. Проверил желтую лампочку у нее над головой, выбрал нужный ракурс, несколько раз навел фотоаппарат на Нэнси, заходя то слева, то справа. Наконец, пристроился с «поляроидом» в темном углу, прокашлялся и сказал: «Отпусти одеяло, Нэнси, и смотри прямо вперед». Ее тело было коричневым от загара, только две узкие белые полоски перечеркивали острые груди и крепкие стройные бедра. Она смотрела, куда он указал, и Паркер подумал, что Нэнси такая молодая и соблазнительная. Сделал снимок, потом, выждав время, необходимое для проявления пленки, щелкнул фотоаппаратом еще раз.

— Все, мистер Уэлк?

— Нет… Еще минуточку, Нэнси. — Он положил фотоаппарат на пол. — Нет, продолжай смотреть на ту стену… Не поворачивай голову… Не поворачивай, поняла?

— Больше не могу, мистер Уэлк. Свет бьет прямо в глаза.

— Минуточку… Не поворачивай голову… Минуточку…

Но Нэнси повернула голову и все увидела.

Паркер уже никогда не мог восстановить в деталях, что произошло потом. Видел, как она хватала ртом воздух, кажется, кричала, лихорадочно натягивая одежду, истерически всхлипывала и бормотала что-то несвязное, потом, спотыкаясь, побежала к лестнице. «Я уволюсь… Ноги моей больше здесь не будет… Я скажу отцу… Вас арестуют…» Вдруг она остановилась, бросилась к нему, выхватила из его безвольной руки две фотографии, разорвала их на мелкие кусочки, с размаху бросила об пол фотоаппарат, крикнула: «Грязный старикашка! Мерзкий старикашка!» — и бросилась вниз по лестнице через пропахшую чернилами комнату, в теплую темень летнего вечера.

Паркер долго лежал, не подавая никаких признаков жизни. Потом он пошевелился и посмотрел на разбитый «поляроид». Он чувствовал себя выжатым, как лимон. Конечно, она не посмеет сказать отцу, да и вообще, кому бы то ни было. Но все равно ему было очень грустно. Фотоаппарату крышка. Снимки порваны. А ведь Нэнси должна была завершить его коллекцию. Он стареет. И как бы замечательно все было, если бы она не повернула голову.