Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

«Давайте помолимся, — долдонил над его ухом Питер. — Давайте помолимся».

Сэм медленно повернул голову. Питер смотрел на него круглыми злыми глазами — рыбьими глазами на зеленой птичьей голове. «Оставь меня в покое», — цыкнул он на попугая. Питер недовольно заклохтал, и Сэм сказал ему: «Рыбы сгорели, ясно? Так что оставь меня в покое и прекрати таращить свои глупые глаза… Перестань смотреть на меня!»

Питер не шевельнулся, только низко наклонил голову и стал похож на безобразную хищную птицу. Охваченный страхом, Сэм все же постарался пересмотреть попугая, заставить Питера отвести злой немигающий взгляд. Но не тут-то было. Тогда он решил сделать вид, что не замечает этого дьявола. Но круглые глаза буравили ему спину. Он налил себе виски, расплескал половину рюмки и разразился неистовой бранью. Он был пьян и знал это. В голове его все спуталось от спиртного, может быть, он сошел с ума. Вот и прекрасно, пронеслось у него в голове. К черту все и всех — Гая и Маргрет, Руфь Кили и миссис О’Хара. К черту все эти рыбьи головы и тебя, Питер!

— Кыш! — Он резко повернулся, надеясь застать Питера врасплох. — Оставь меня в покое!

Попугай не отводил немигающих глаз.

— Кыш из моего дома!

Самодовольные круглые глаза напоминали ему о Руфь Кили, о далеком прошлом, о том, что он потерял безвозвратно. Кровь ударила ему в голову, и он, вскрикнув, бросился на попугая.

Питер уже суматошно поднимался по лестнице, время от времени вспархивая, когда Сэм, сломав его жердочку, растянулся на полу, весь обсыпанный песком и пометом.

Питер в панике пронзительно вскрикивал. Сэм с трудом поднялся на ноги и страшно ругаясь, погнался за попугаем вверх по лестнице. Забежав в свою спальню, поскользнулся и упал на туалетный столик, с которого полетели щетки и лосьоны после бритья, запонки и тоник для волос, потом бросился в гостиную и увидел, что Питер пытается укрыться за портретом его умершей юной жены. Сэм ринулся на попугая, но тот выскользнул из его рук, а портрет в золоченой раме грохнулся на пол и разлетелся на куски. Потом он побежал назад, вниз по лестнице, через коридор на кухню, вернулся в столовую, снова примчался в гостиную, еще раз выскочил в коридор. Все это время Питер отчаянно кричал и хлопал бесполезными крыльями, а Сэм спотыкался и падал, срывая занавески, бил посуду, ломал мебель, свозил ногами плетеные коврики, смахивал со стен картины, а с полок — бесчисленные безделушки, думая лишь о том, что Питер — это его последняя связь с прошлым, которую необходимо порвать во что бы то ни стало..

Наконец, в гостиной, он поймал-таки попугая. Питер кричал, как сумасшедший, и яростно клевался, вырывая из руки Сэма окровавленные куски. Сэм, вцепившись в него мертвой хваткой, крутил голову попугая, которая продолжала издавать дикие крики, крутил до тех пор, пока руки его не обагрились кровью. Из кривого клюва вырвался последний булькающий звук, и все затихло. Сэм сидел на коврике, а с полочки над камином смотрел на него прадед-моряк. Его окружали семейные реликвии: морские раковины, реверское серебро, безделушки из слоновой кости и порванный китайский гобелен. Он сидел и держал на коленях, обтянутых серыми фланелевыми брюками, мертвую зеленую птицу с открытыми, наблюдающими за ним глазами.

Наконец-то он остался один. Но неожиданно ему стало страшно. «Питер, — прошептал он в тишине. — Питер?… Питер?» Не дождавшись ответа, Сэм расправил скрученную шею и стал нежно баюкать попугая, низко склоняясь к все еще теплому тельцу, ярким зеленым перышкам, забрызганным кровью. «Давайте помолимся. — Он горестно оплакивал мертвую птицу и свою бесполезную жизнь. — Давайте помолимся, черт побери, давайте помолимся».

В первые три дня после родов Мар была в веселом расположении духа, строила планы на будущее. Лишь несколько повышенная температура свидетельствовала о болезни. Она не нормализовалась и на четвертые сутки, а ночью у Маргрет начался сильный жар.

— Я назначил грамм стрептомицина четыре раза в день, — объяснял доктор Келси, — но вынужден был, к сожалению, увеличить дозу. Она жаловалась на шум в ушах.

— Но прошло уже четыре дня, — стоял на своем Гай.

— Да… Каверна открылась, Гай. На самом деле она была более обширной, чем показывал рентген, палочки продолжают бурно размножаться, несмотря на стрептомицин… затронуто второе легкое, заражена кровь.

— Она поправится, — упорствовал Гай.

Доктор Келси подергал косматые брови. «А ребенок держится молодцом, хотя, казалось бы, давно должен умереть. Конечно, сказать с уверенностью, что он выкарабкался, мы сможем не раньше, чем через три месяца. И вообще… все как будто встало с ног на голову… у меня даже есть ощущение какого-то фатума, Гай. Похоже, что ни от тебя, ни от меня, ни от медицины ничего не зависит, и исход предрешен.

— Она будет жить. И ребенок тоже.

— Гай…

— Не хочу ничего слушать!

Но он знал, что Мар уже не встанет. Продержится, может быть, еще несколько дней или неделю. Рентгеновские снимки оптимизма не внушали. Мар начала кашлять, жаловаться на боли в груди. Стали колоть морфий, по четверти грана каждые восемь часов, каждые шесть часов, каждые четыре часа…

— Расскажи мне о езде рысью, — прошептала она, когда Гай сел на краешек ее постели, глядя поверх ее головы на мыс Кивера, залив и «Джулию», которую, видно, уже не придется гнать в бухту Лесная. — Расскажи мне… расскажи мне…

— Когда едешь рысью, вставать нельзя. Бедра надо сильно прижать к бокам лошади и…

— И гибко держаться в седле, дорогой.

— Да, пока как следует не приноровишься.

— Не забывай, дорогой.

— Да.

— Помни все, чему я тебя учила.

— Да.

— Мы уедем на следующей неделе… в следующем месяце…

— Да.

— О Гай… О мой дорогой Гай. Ты сердишься на меня, правда? Если бы я не села тайком в яхту, если бы мне сделали кесарево сечение, со мной, наверное, сейчас было бы все в порядке… вот только для ребенка это был, может быть, единственный шанс… Не знаю… Не знаю… Я молюсь за нашего малыша, но мне жаль и себя. Мы все-таки поедем в Аризону, верно? Непременно поедем… — По щекам ее медленно катились слезы, потому что она тоже понимала, что вдвоем они уже никуда не поедут.

Гай жил словно в оцепенении. Он приезжал или приходил пешком в больницу, потом снова возвращался домой, иногда два-три раза на дню. Обычно вел себя так, как будто улицы были безлюдны, — смотрел прямо вперед через ветровое стекло или же шел, уставившись себе под ноги, — и отлично понимал, что у людей есть причина не любить и даже ненавидеть его. Он одурачил их, сыграл на их симпатиях, манипулируя ложью или полуправдой, и теперь ни от кого не ждал сочувствия — ни себе, ни даже Мар.