Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

Дверь и окна ресторана Пата по летнему времени были открыты и затянуты сетками, о которые с глухим приятным стуком ударялись первые насекомые. Мужчины у стойки бара окинули вошедшего презрительным взглядом и снова склонились над своими кружками.

Ну и черт с ними! Берт сел за столик и спросил себе пива. Пат сделал вид, что ничего не слышал. Берт крикнул погромче, и неожиданно на него зло цыкнул Билл Уоттс: «Не ори!»

Воцарилось долгое молчание. Пат принес пиво, нарочно расплескав его по столу. В ресторан ввалился Шеффер-пьяница и, усевшись за столик, сказал: «А этот бездельник что здесь забыл?»

Ну это уже слишком — Шеффер-пьяница называет его бездельником. Он от души расхохотался. Мужчины медленно и угрожающе повернулись в его сторону. Билл Уоттс, Чет Белкнап, Томас Джоунз (его старый клиент, выкачавший всю воду из колодца миссис Пинкни), два ранних курортника и неуклюжий сонный пристав Эдгар Бичам.

Эдгар спросил:

— Что это тебя так рассмешило?

— Не твое собачье дело.

Пат перегнулся через стойку.

— Берт, — предостерегающе сказал он. — Мне ни к чему неприятности, Берт.

— Я тут ни при чем.

— Берт! Ты уже не пользуешься популярностью.

— По-моему, я никогда особенно ею и не пользовался.

— Ну, что ты, мы все любили тебя, Берт. Когда ты приехал из Бостона, мы приняли тебя как родного. Думали, что ты женишься на Фрэн Уолкер, и желали тебе счастья. И когда ты ораторствовал в суде, когда добивался освобождения Гая, мы считали тебя героем.

— Но ведь Гай на свободе, верно?

— Нам и тогда казалось странным, что он нанял именно тебя.

— А в чем, собственно, дело? Ведь его оправдали.

— Он мог бы пригласить отличного адвоката из Бостона, а вместо этого взял тебя. Почему? Слишком ты много знал, вот что.

— Я ничего не знал. Клянусь, я ничего не знал.

Билл Уоттс произнес:

— Кому это понравится — поддерживать человека, а он потом оказывается настоящим сукиным сыном.

— Можете спросить Гая.

— Его я еще спрошу… А пока мы говорим с тобой. В Бостон собрался? Женишься на еврейке?

— Не суй нос в чужие дела, — отрезал Берт, допил пиво и грохнул по столу пустой кружкой. Но Пат проигнорировал его. Берт почувствовал, что теряет самообладание. Он ударил кулаком по столу так, что кружка подпрыгнула, упала на пол и разлетелась вдребезги. «Ну, хорошо же, провинциальные крысы! Черт с вами! Сидите в этой дыре, а с меня довольно». Он засмеялся и встал. — Тупицы! Через пару недель меня здесь не будет.

— Жаль, что не сегодня, — замигал Эдгар Бичам.

Взглянув на безмятежное лицо пристава, Берт грубо захохотал и направился к двери. Но выход ему загородил Томас Джоунз.

— Убери свои грабли, Том, — угрожающе прошипел он и в этот момент услышал у себя за спиной шаги. Он резко повернулся и увидел, что окружен плотным кольцом мужчин.

— Сегодня, — сказал Чет Белкнап.

— Когда сочту нужным, — огрызнулся Берт.

— Прямо сейчас.

Берта буквально затрясло от злости. Чертыхнувшись, он отшвырнул в сторону Тома Джоунза и взялся за ручку двери. Но в это время Чет цепко ухватил его за плечо. Изрыгая ругательства, Берт вырвался и двинул лодочника в челюсть. Тут же на него посыпался целый град ударов. Ослепленный болью, словно сквозь красную пелену, видел он избивающих его людей и продолжал с руганью беспорядочно размахивать кулаками даже тогда, когда открылась дверь и он, оступившись, вывалился на тротуар как мешок. Лицо у него было в крови и грязи. Спортивная рубашка разодрана, светлые волосы слиплись, один глаз затек и стремительно опухал. Прохожие останавливались и глазели на него, некоторые ухмылялись, некоторые откровенно смеялись.

В ярости Берт хотел выругаться, но вдруг не нашел слов и заплакал. Он повторял сквозь слезы: «Скоты… невежи… ослы», — все время, пока брел, спотыкаясь, прочь, потом бежал, пока собирал и упаковывал вещи, причесывался и умывался, осторожно дотрагиваясь до подбитого глаза.

Наконец, он успокоился. Итак, его вышибли из города.

Что ж, отлично. Его самолюбие уязвлено. Ну и пусть. Ему остается только примириться с фактом. Берт переоделся и отнес приготовленные сумки в машину.

Эдна Уэллис молча смотрела на него из окна своего магазина через красновато-лиловые бутылки, и лицо ее казалось того же цвета. Пробормотав: «Старая дева, старая кошелка», — он в последний раз поднялся по ступенькам на второй этаж и позвонил Сильвии Стейн.

— Я уже знаю, — услышал он в трубке пронзительный голос. — Все газеты трубят об этом, болван ты эдакий! Ты что же, надеешься теперь найти хоть какую-нибудь работу? Тупица!

Он сказал:

— Ну хватит, перестань! — Помолчав, добавил: — Сегодня я уезжаю отсюда. Насовсем. У тебя ведь можно остановиться?

— Ты что, Берт, свихнулся?

— Понимаешь, квартира, которую я сниму, освободится после Дня труда. Я устроюсь на работу… на любую работу.

— Да уж сделай милость, потому что меня не сегодня-завтра выставят из редакции.

— Ты с ума сошла!

— И он еще удивляется! Человеку, с которым я обручена, известна вся подноготная нашумевшего дела, а наша газета последней узнает сенсацию.

— Послушай, Сильвия, я всего не знал… Понимаешь? Знал, но не все… Прошу тебя… — Он просил и унижался, потому что ему надо было где-то приклонить голову и кому-то поплакаться. Кому-то, кто был бы в состоянии его выслушать и понять.

Она прервала его:

— Хорошо, Берт… Приезжай! — Но голос у нее был усталый и бесцветный.

Он поспешно повесил трубку, боясь, как бы она не передумала, сбежал по лестнице и забрался в свой старенький «плимут». Мисс Уэллис все также смотрела из окна освещенного магазина.

— До свидания, мисс Уэллис, — крикнул он из машины, надавил на газ и помчался к трассе 128, навстречу новой жизни и новой любви.

В зеркало заднего обзора он увидел, что над городом занимается зарево. Звонил на пожарной каланче медный колокол, в летней ночи душераздирающе выли сирены.

По мне, так пусть весь город сгорит, думал Берт. Впереди Бостон и Сильвия… Сильвия… Сильвия… Она обнимет его, приласкает, утешит, подарит ему любовь, и все образуется. Но потом, поворачивая на Фалмаут, он представил суровые глаза Сильвии и ее твердые груди, очки и жесткие волосы, и мужскую манеру одеваться и вдруг осознал, что она никогда не поймет его и никогда не пожалеет.

Только Фрэн Уолкер — отвергнутая им в лихорадочных поисках своего мужского «я», — только Фрэн, мягкая, распутная, уступчивая и любящая, — только Фрэн могла бы утешить.

Паркер буквально покатывался со смеху. Упершись жирными руками в крышку заваленного бумагами стола, он хохотал до тех пор, пока слезы не покатились у него по щекам и не выступил пот на лысине, на спине под рубашкой и на бедрах под брюками, пропитав даже фетровую обивку его вращающегося стула.