Чарльз Мерджендал - Куст ежевики

Мар оторвалась от стены, где стояла все это время, прижав ладони к штукатурке. Она направилась к кровати, и Гай впервые заметил тревогу в ее черных глазах, судорожные движения рук и неуверенность походки. Он видел, как она опустилась на колени, уткнулась в высохшее тело Лэрри и затряслась от рыданий. Гай подумал, что сейчас не время для разговоров о поездке в Атланту… Мар хочет побыть одна, ему лучше уехать. Когда он вышел на улицу, падал легкий ноябрьский снежок и таял, едва коснувшись земли.

…Бесполезно пытаться разделить его страдание… уже не установить контакт, не пробиться через стену, которую воздвигла между ними болезнь. Когда им еще легко было вместе и когда они еще могли смеяться, она сама вела любовную игру, целуя все его тело, лаская его до тех пор, пока он, наконец, глубоко вздохнув, не говорил: «Какое проклятие — не чувствовать себя мужчиной. Все знают, что у меня не может быть детей — я несу этот крест всю жизнь, — а теперь вот даже не могу переспать с собственной женой. Она вынуждена заниматься со мной любовью, как какая-нибудь развратная женщина с маленьким мальчиком…»

Маргрет успокаивала и целовала его. Она чувствовала, что и такие минуты близости продлятся недолго. И, если они приносят им радость, значит это хорошие минуты. В Атланте, когда он еще мог сидеть, она катала его в кресле по большому больничному саду, где цвели азалии. А иногда они сидели на освещенной солнцем бетонной террасе, она читала ему и говорила о том, что будет завтра, в следующем месяце и даже в следующем году, говорила даже о детях и старости. Бывало, он возбуждался, тогда она подсаживалась к нему поближе и утоляла его любовь. Однажды он попытался овладеть ею. Но не смог и заплакал жалобно, как ребенок. В первый раз он тогда заплакал, правда, тут же смущенно засмеялся и сказал: «Это, наверное, последнее, чего хотел бы лишиться мужчина… кроме жизни, конечно». Она вспомнила об этом сейчас. «Кроме жизни…» И вспомнила еще стихи Хосмана: «В жизни, конечно, нечего терять… Но молодые думают иначе… А мы были молодыми».

Они еще молоды, идет лишь четвертый десяток, конечно, им есть что терять в этой жизни, но она должна все понять и со всем смириться и не плакать так больше… не стоять здесь на коленях, уткнувшись лицом в больничное одеяло… Она должна поспать… Поехать в Атланту… Она не должна больше прислушиваться, как рвется ее исстрадавшаяся душа, как в голове у нее все кружится и разваливается на части… какой-то хаос, смятение… когда-нибудь все это вмиг оборвется, и она рассыплется на кусочки, которые уже никогда не собрать.

Она встала и пробормотала: «Спокойной ночи, дорогой. Я люблю тебя, дорогой», — вышла и направилась к лифту, неслышно ступая по резиновому ковру. Дежурила мисс Ида Приммер. Увидев Маргрет, она кивнула:

— До свидания, миссис Макфай. — И Мар ответила:

— До свидания, мисс Приммер, — спустилась в лифте в вестибюль и медленно зашагала по аллее.

Теперь снег падал крупными мягкими хлопьями, покрывая ее волосы и плечи, а она шла, никого и ничего не замечая, шла куда глаза глядят, лишь бы идти… лишь бы убежать в тот уголок своей памяти, где ей было легко и радостно встречать рассвет.

На лодочной станции было темно и тихо. Вода едва слышно плескалась о берег. При порывах ветра дверь то открывалась, то закрывалась. Повернувшись, она увидела яхты в деревянном эллинге. В глубине его виднелся едва различимый в темноте белый силуэт яхты Гая. Она вошла в эллинг, пробралась к яхте, провела ладонью по гладкой обшивке и прошептала: «Здравствуй, здравствуй, «Джулия». И вспомнила морские прогулки, когда она еще чувствовала себя совершенно свободной, когда еще могла управлять своими чувствами… Если бы и теперь выйти в море, чтобы глаза слезились от встречного свежего ветра, чтобы можно было опустить руку в бурлящую воду, посмотреть на раздутые паруса и облака, гонимые ветром, и яркое солнце… Но это тоже осталось в прошлом.

Она прижалась лбом к холодной обшивке. Тихо заплакала, потом отстранилась и поднялась по лестнице в кубрик. Она села на корму и услышала, как плещется о скалы вода и поет за открытым слуховым окном ветер. Потом спустилась в каюту, задела плечом раскачивающийся фонарь, нашарила в темноте спички, зажгла керосиновую лампу, села на узкую кушетку и почувствовала, что она, наконец, одна… вдали от всего. Снег таял у нее на волосах и лице… тихо качался фонарь… желтый свет его колебался на знакомых предметах… но этого она уже не видела, мысли ее были далеко-далеко.

В доме было тихо. Даже телефон молчал. Старые сосновые доски скрипели под ногами Гая, когда он поднимался по узкой лестнице к себе в спальню. Он разделся, принял душ. Пустил сначала горячую воду, потом холодную, сильно растерся полотенцем. Обернув его вокруг бедер, вернулся в спальню, сел на постель, затем лег и закурил сигарету, сосредоточенно рассматривая маленькое круглое отверстие, которое так и осталось с тех пор на треснувшей штукатурке потолка. Сами собой скрипели ступени лестницы, ветер стучал в окно. Он вспомнил себя, восьмилетнего, лежащего на этой кровати, когда окно вдруг точно взорвали, и он услышал с улицы пьяный голос, полный дикой ненависти: «Убийца… Ты убил ее!» Снова прогремели выстрелы — вдребезги разлетелись еще пять окон. Он лежал, замерев от ужаса, пока к нему не вошла мать. Потом он выглянул в разбитое окно и увидел мистера Поттса, шерифа, ведущего к своей машине отца Лэрри. Мистер Макфай все еще что-то выкрикивал, пока машина спускалась с холма.

— Он сумасшедший, — сказала мать. — Теперь все будет хорошо. Иди спать, все будет хорошо.

В тот вечер он не мог заснуть. Все смотрел на круглое отверстие от пули в оштукатуренном потолке. Теперь он тоже не может заснуть. Не может даже расслабиться. Он встал и надел свой старый костюм для морских прогулок, потом спустился в крошечную гостиную, закурил трубку и полистал медицинский журнал. Скрипела лестница, дребезжали от порывов холодного ветра оконные стекла. Он открыл входную дверь. Уже наступила ночь, морозило. Земля была покрыта снегом, который, он знал, долго не продержится, полежит одну ночь, как рассыпанный сахар, потом начнет таять, пока от него не останется лишь круглое мокрое пятно в тени за гаражом.

Лэрри был везде — часть этой темноты, и этой тишины, и этого падающего снега. Заскулил Цезарь, и Гай, вздрогнув, перевел взгляд на лодочную станцию — черную и замерзшую, с неподвижными лодками в стылом ангаре. Давно, когда его шлюп еще назывался «Медный колокол», они работали на нем с Джулией долгими зимними ночами: разводили огонь в керосиновой печке и красили рундук, потом переходили на корму… Покраска тогда заняла целую зиму, так как они устраивали себе слишком много перекуров: слишком часто пили кофе, целовались и занимались любовью, зато потом было так приятно лежать в теплой постели, застыв в объятиях друг друга, и шептать: «Я тебя люблю» и «К черту, на сегодня хватит».