Валерий Гужва - Призрак Шекспира

— Лучше ничего, — не выдержал Александр. — Каждый сам выбирает судьбу. Или судьба — каждого. Помните, как Ленин ответил жандарму, когда тот сказал, что перед молодым человеком стена, мол, куда ему против нее? Помните? «Стена, да гнилая, тронь — и развалится». Отец, конечно, не Ленин, и историю о Владимире Ильиче могли придумать, как многое придумали… Но отца я уважаю, хотя он и бросил нас. Я с ним виделся, когда его амнистировали. Тень от человека осталась, иначе и не скажешь…

Алексей Трифонович встал, подошел к серванту, снова вытащил графин и рюмки, достал из холодильника сыр и ветчину.

— Такой уж сегодня вечер, — сказал, словно извиняясь. — Помянем отца твоего, моего брата единокровного, что бы там и как ни было. Все пошло не так, как надо… Был бы сейчас при почете, известным человеком был бы — замес у него настоящий, крутой. Это же надо — с прутиком против танка… Как будто на войне не был, пороху не нюхал…

Отца Александра, Ивана Трифоновича, арестовали и осудили за антисоветскую пропаганду. Саше тогда было лет семь, мать долго скрывала от сына то, что произошло — отец, мол, в длительной командировке. Но у лжи, даже во спасение, короткие ноги.

Как-то, идя из школы, второклассник Саша увидел на противоположной стороне улицы отца. Он стоял у легковушки с открытой дверцей с какой-то женщиной и улыбался ей. Саша бросился через дорогу. «Ты приехал, приехал, — чуть не кричал он. — Пойдем домой, папа!»

Отец подхватил сына, прижал к себе. «О, это твой сынок, Иван? — спросила или сказала незнакомая женщина. — Познакомь меня». Отец поставил сына на тротуар. «Познакомься, это Вероника Владимировна», — каким-то отрешенным голосом сказал отец, и второклассник Саша вдруг понял, что что-то здесь не так — и с командировкой, и с этой красивой тетей. Он посмотрел на нее, на отца, на водителя, который барабанил пальцами по баранке руля. «Пойдем домой, папа», — повторил Саша, глядя в глаза отцу. «Тебе мама, значит, ничего не сказала?» — лицо отца стало напряженным и почти чужим, и Саша уже был уверен: случилось что-то плохое, неотвратимо плохое. «Ты, Саня, сейчас иди домой, а вечером я приду, поговорим. Я еду на сборы, потом на работу. Иди, милый». Он наклонился, поцеловал сына в щеку. На Сашу пахнуло густым запахом одеколона, и автомобиль с отцом и Вероникой Владимировной покатился вниз по крутой киевской улице.

С тех пор Александр терпеть не мог запаха того одеколона, узнавал его среди других за несколько метров — и так было всю прожитую дальше жизнь, пока тот одеколон или сняли с производства, или мужчины перешли на импорт.

В тот вечер отец не пришел, но позвонил, долго разговаривал с матерью, лицо которой то бледнело, то горело нездоровым румянцем. Саша не сказал, что видел отца с какой-то теткой, потому что не придал и не мог придать этому факту того рокового значения, которое непременно появилось бы, кабы старше был хотя бы на несколько лет.

После разговора мать долго ходила с кухни в гостиную, затем из гостиной на балкон, снова на кухню, пока не зашла в маленькую комнатку сына, который учил уроки на завтра, села на кровать-диван, их не так давно начала выпускать легкая промышленность, и рассказала Саше, что папы у него теперь нет. То есть он есть, но у него другая семья.

— Ничего страшного не произошло, сынок, — говорила мать высоким театральным голосом, который появлялся у нее в минуты волнения. — Так иногда бывает.

Саша смотрел на мать с недоверием, ее слова казались ему несуществующими, как слова каких-то героинь из пьес, которые мать, актриса театра юного зрителя, учила дома наизусть.

Отца арестовали после смерти Сталина. Боевой офицер, политрук, редактор армейской газеты, потом партийный работник, он задолго до откровений Хрущева на съезде выразил свое отношение к фигуре покойного вождя, и еще добавил соображения относительно деятельности руководящей и направляющей силы советского общества, призывы к пересмотру ее железобетонных основ и сомнения в том, что однопартийная система — единственно правильная.

Вместе с отцом арестовали нескольких слушателей Ивана Петриченко, которые с воодушевлением аплодировали ему на собрании. Выступление было эмоциональным, местами даже наивным. В частности, иронически выражаясь о политической системе, отец, дабы дойти до сознания самого примитивного слушателя, обратился к аллюзии с электрическим током, в котором есть положительно и отрицательно заряженные элементарные частицы, и именно поэтому оно, электричество, освещает дома, движет станки — ну и тому подобный примитив. Мать впоследствии вышла замуж за коллегу-актера, лысеющего веселого дядюшку с розовыми щечками. Дядюшка был легкого нрава, не лез к Саше ни с нежностями, ни с воспитательными напутствиями, относился к пасынку чуть ли не как к ровне, но все равно, как просила мать, дружбы к Марку Михайловичу тот не чувствовал и не проявлял: мол, живешь здесь, ну и живи, а меня не трогай.

Мать хранила черновик выступления Ивана и дала почитать сыну, когда началась волна амнистий. Почему? Зачем? До сих пор Петриченко-Черный не мог бы ответить. А вскоре — жизнь придумывает и не такие коллизии — с колымского лагеря вернулся Сашин отец.

Он появился под вечер, почему-то постучал в дверь квартиры, а не позвонил. Саша, тогда уже десятиклассник, был дома один — мать и отчим играли в вечернем спектакле «Приключения Тома Сойера», она — тетушку Полли, а у него был какой-то второстепенный персонаж, афиша спектакля висела в прихожей.

Узнать отца было трудно: почерневшее лицо, обтянутое кожей, пальцы рук с пухлыми кольцами суставов, одежда явно с чужого плеча.

— Впустишь? — спросил отец, и его почти забытый голос прозвучал, как гром небесный.

Отец попросился помыться, и пока в ванной шумела вода, Саша нашел в гардеробе костюм, провисевший на плечиках неизвестно сколько, ботинки в коробке, рубашку и галстук, а трусы и майку вынул свои, потому что нижнего белья отца не было.

— Мать не будет ругать, что отдаешь одежду? — спросил Иван Трофимович, глотая горячий чай и осторожно откусывая кусочки бутерброда.

— Это твое, — сказал сын. — Почему ты к нам?

— Некуда, — спрятал глаза отец.

— А та… твоя? — жестко спросил Саша. — Мать замуж вышла, ты знаешь?

— Да и моя, как ты выразился, тоже, — ровным голосом ответил отец. — Я знаю, Саня. Сейчас уйду. Может, кто-то из бывших товарищей пустит на ночь. Я потом позвоню, завтра-послезавтра. Спасибо тебе.

Отец ушел, а вечером состоялся семейный совет, длившаяся бесконечно долго. Сашку поразил Марко Михайлович, предложивший, чтобы бывший муж матери, если не найдет пристанища, поселился в его микроскопической однокомнатной квартирке, когда-то выданной ему театром. Он до сих пор наведывался туда, платил за коммунальные услуги, шутя при этом: мол, когда меня твоя мать выставит, Саша, будет где репетировать роль тени отца Гамлета.