Валерий Гужва - Призрак Шекспира

Молчать дальше было просто невозможно, и Олег тронул плечо Шлыка.

— Давайте не будем об… этом. Что касается меня, Николай Михайлович, то вы ошибаетесь. Не был я инертным, по уши погряз в агитации и пропаганде новой, сияющей жизни. Только оказалось, что все лозунги, как и в ваше время, фальшивые, а лица, их провозглашающие, обычные торговцы в храме.

Шлык наполнил рюмки.

— Вот ты Библию вспомнил. Читал?

— Пытался. Образование не то, чтобы все понять…

Прогон обычно шел без грима: не было смысла дважды нагружать актеров и гримеров, вечером их ждал настоящий аврал. Натянув трико и поместив стопы в несколько узковатые ботинки с острыми носами, на которые бутафоры наклеили разного хлама (им казалось, что именно такая обувь была в эпоху, которую выбрал для пьесы Шекспир), Олег набросил на голый торс рубашку с воланами и накладной манишкой, пришитой прямо под воротник-жабо, тоже самодельного производства.

Шлык опаздывал, на спинке его старого кресла, давно списанного из кадастра театральной мебели и им самим отремонтированного, лежал костюм Шута. Этот персонаж впервые появлялся во втором акте — потому-то Николай Михайлович не спешил.

Старенькие двери гримерки Олег не закрывал на прикрепленный невесть когда железный со следами ржавчины крючок: проходя на свою половину, Нина раньше на какие-то несколько секунд заглядывала в их со Шлыком «каюты», чтобы или просто улыбнуться Гардеману, или подать известные только им знаки, означающие возможность или невозможность встречи на нейтральной территории или у нее дома, когда муж находился то ли на стрельбах, то ли в милитарном своем министерстве в Киеве. Давно этих встреч не было. Вчера Нина исчезла после спектакля, словом не обмолвившись о возможной встрече. В квартире окна не светились — Олег наведался к ее дому, хотя было уже совсем поздно. Обозвав себя провинциальным Ромео, Олег пропустил последнюю маршрутку и добирался домой попуткой.

Почти год длился их тайный роман, и до сих пор им обоим казалось, что многоокий, как Аргус, театр до сих пор ничего не знает. В конце концов, им повезло, так оно и было.

Олег стоял с париком в руках, размышляя, стоит или нет водружать его на себя, потому что забыл, говорил главреж только о костюмах или и о парике. Двери гримерной были открыты, в зеркале мелькнула фигура Нины. Она и не взглянула в его сторону, направляясь полутемным коридором. Зря он надеялся, что полоса отчуждения между ними вот-вот отойдет в прошлое. Что ж. Пусть так. Возможно, так лучше.

Телеграмма с какой-то неизвестной киевской киностудии лежала в кармане пиджака, который он повесил на тремпель. Даже на расстоянии она излучала радостную тревогу. Его, Олега Гардемана, пригласили на пробы. На главную роль.

Художественный руководитель театра Александр Иванович Петриченко-Черный находился в состоянии творческого анабиоза — так он сам когда-то определил ощущение почти полной прострации перед тем событием, на которое потрачено столько энергии, проведено множество репетиций, передумано десятки вариантов, заново перечитано сценографии выдающихся, запечатленных в анналах постановок прошлого.

Если добавить к этому предыдущие маневры в областном отделе культуры, в министерстве, где идея поставить на сцене Шекспира, именно «Короля Лира», не вызывала энтузиазма, то состояние главного режиссера не так перед прогоном, как перед премьерой, можно было понять.

Петриченко-Черному было слегка за шестьдесят, насмотрелся он за свою сначала актерскую, а затем режиссерскую жизнь много, сменил не один театр, пока ход событий, где удачи сменялись поражениями, не вынес его сюда почти пятнадцать лет назад. Тогда областной музыкально-драматический театр остался без художественного руководителя, и волею случая чей-то властный министерский палец остановился на фамилии Петриченко-Черного, тогда очередного режиссера известного харьковского театра. То ли понравилось громкая, через дефис, фамилия Александра Ивановича, то ли скандалы и распри между местными деятелями вокруг освободившейся должности достали и до министерства и областного руководства — могло быть и то и другое, но Петриченко-Черному, имя которого не так часто появлялось на афишах, неожиданно предложили возглавить областной музыкально-драматический.

Жена Александра Ивановича, актриса, к тому времени уже заслуженная, в отличие от мужа, новость восприняла не очень радостно.

— Что я там буду делать? У меня репертуар, у меня зритель, я здесь нужна, а не бог весть где!

Петриченко-Черный знал нрав своей благоверной и не стал в позу авторитарного главы семейства, тем более что семья их не была отягощена ни детьми, ни старенькими родителями.

— Я все это знаю, — сказал он погодя. — Ты права. И репертуар и пресса… А для меня это — шанс, и шанс серьезный. Поеду. А ты — оставайся. Не за океан еду. Такое тебе скажу, Тамара… Здесь, в бывшей столице, будешь вечно заслуженной. Одной из десяти, если не ошибаюсь. А там, в провинции, которой ты зря брезгуешь, у тебя появится возможность стать наконец народной. Годы летят, извини за банальность, героинь тебе играть осталось недолго, начнутся возрастные роли. В лучшем случае получишь следующее звание как отступное за выслугу лет, когда будешь играть тетушек и бабушек. А на новом месте будешь первой, премьершей. Заслуженных там всего двое. Актрисе — за пятьдесят, актеру — за шестьдесят. Подумай. Мы не молодожены, чтобы день и ночь за руки держаться… Однако будто не охладели друг к другу… Наконец, решай сама, актриса…

Тамара Томовна знала, что слово «актриса» в словаре мужа не несло никакого позитива и употреблялось им и на репетициях, и дома в минуты наибольшего раздражения, недовольства или даже гнева. Когда Александр Иванович чувствовал фальшь в интонации или неуклюжесть в мизансцене, когда проявление нормальных человеческих чувств подменялось наработанными и уже полуавтоматическими имитациями, чрезмерным пафосом — словом, театральщиной, он останавливал репетицию и говорил бесцветным, но от того не менее зловещим голосом, обращаясь к участникам действа на сцене: «Я знаю, что вы актриса, а вы актер». Он произносил слова, означавшие профессию, чуть ли не с отвращением. И продолжал: «Попробуйте быть людьми. И вам станет легче, и тем, кто в зале. Тексты у вас приличные, а не ходульные, а вы что же, в театре Набукко? Снимите маски, господа актеры…»

Уговаривать жену, ждать ее решения Петриченко-Черный не собирался. Собрал чемодан, когда жена вживалась в роль капризной любовницы полубизнесмена-полубандита, персонажа дешевой пьесы, и ночным поездом отправился в столицу. Александр Иванович оставил на туалетном столике жены коротенькую записку с обещанием позвонить, как только побывает в Минкультуры и получит на руки соответствующие документы.