Валерий Гужва - Призрак Шекспира

Иван Трифонович принял предложение, пообещав, что компенсирует все хлопоты, как только соответствующая комиссия решит его жилищный вопрос и вопрос трудоустройства. Однако болезнь, приобретенная на Севере, вмешалась в эти планы, и через три месяца, именно под Новый год, отец умер в актерской квартирке, только что выписавшись из туберкулезной клиники.

Александр Иванович и теперь не мог бы уверенно сказать, кем считал или считает отца — героем вроде «первых храбрых» украинцев двадцатых годов или наивным неудачником, который лег под чугунные колеса жестокого механизма власти, сам будучи одним из винтов или гаек той конструкции. Можно — и, наверное, надо было — считать, что протест отца был одним из первых проявлений неповиновения, которые затем умножились, постепенно, медленно, но неотвратимо приближая глобальные общественные перемены. Но судьбы уже широко известных якобы победителей, бывших узников совести, чьи жизни были оборваны в политических битвах или перешли в русло протестного созерцания реалий нового прогресса государства, ставили под сомнение не так целесообразность их жертвенного пути, как готовность общества принять радикальные рецепты выхода из порочного круга конформизма и покорности.

После курсов коллеги уговорили Александра не искать места в каком-нибудь московском театре, не становиться слугой того или иного известного режиссера (многие из них преподавали и делали предложения слушателям, в том числе и ему, Петриченко-Черному), не ждать годами возможности поставить что-то самому, а уйти в свободное плавание режиссером-постановщиком массовых зрелищ, которые становились модными, ибо они приносили концертным структурам немалые деньги, да еще давали возможность и конструкторам этих действ, режиссерам, хорошо заработать.

Несмотря на довольно острые споры, в кои-то веки возникающие между дядей и племянником, Алексей Трифонович прописал родственника в московской квартире.

— Будет хоть кому похоронить старика, — сказал он Александру. — Не оставлять же это все нынешним изуверам. Никто не знает, как сложится твоя жизнь. Профессия твоя шаткая, парень. А так хоть пристанище тебе надежное.

Отпираться было напрасно.

Телеграмма от дяди нашла Александра в Новосибирске, там аншлагом прошло два стадионных представления, дальше должны были ехать в Красноярск, а затем во Владивосток. Текст был короткий и безапелляционный: «Приезжай немедленно Больше некому».

Оставив все на напарника, Петриченко-Черный улетел в Москву. Дядя не выходил на свет Божий, лежал, постанывая, на застеленной кровати. Александр вызвал врачей, те настаивали на немедленной госпитализации, но Алексей Трофимович только вяло отмахивался.

— С некоторых пор я свой диагноз уже знаю… Ну, помучаете старика, облучать будете — и что, поправлюсь? Не лгите себе и мне. Время мое вышло. И так вдвое больше отца прожил. Хватит. Дайте рецепт на обезболивающее — и свободны.

Ведомственная поликлиника сообщила в министерство, похороны были приличными, на подушечках несли награды покойника, поминали Петриченко в министерском зале, где отмечались и мажорные, и печальные события. Ровесников Алексея Трофимовича осталась горстка, некоторых к микрофону и обратно к столу вели под руки, говорили они слова, словно заранее написанные и размноженные под копирку, дикция тоже была похожа, потому что и зубные протезы, искусственные челюсти, тоже делались, наверное, теми же специалистами в ведомственном медицинском учреждении.

Слушали ветеранов рассеянно, нехотя, в зале преобладали люди среднего возраста с лицами, полными ответственности за великую державу, одетые в корректную форму темных и темноватых цветов. Их движения за столом были замедленно-округлые, только рюмку они пили залпом и так же быстро наливали новую. Александру показалось, что почти никому из присутствующих не было жаль его заслуженного министерского дяди, а все эти поминки — лишь повод для того, чтобы поесть и выпить на халяву, в соответствии с рангом покойного деньги на похороны и поминки выделялись из бюджета.

Года три мотался Александр Петриченко-Черный необъятными просторами Советского Союза, ставя грандиозные зрелища на потребу публики, ее эти стадионные постановки электризовали, вдохновляли на трудовые и всевозможные другие подвиги, пока касса не стала подавать тревожные сигналы, и ажиотаж вокруг массовых мероприятий, хоть бы кто из больших звезд эстрады или театра ни был ангажирован на пятнадцать-двадцать минут, шла на убыль.

Петриченко-Черный вернулся в Москву, искал, где бы приложить силу и талант, несколько лет ассистировал своему сверстнику, молодой театр которого становился популярным, а потом и модным в столице, где, несмотря на пристальный глаз культуртрегеров с погонами на рубашках под гражданскими пиджаками размножался вирус непокорного новаторства. Коллега дал Александру возможность выйти на публику со своей постановкой. Петриченко-Черный выбрал Аристофана, и не беспроигрышную «Лисистрату», а пьесу «Лягушки».

Работал он запоем, толерантно оттачивал и осовременивал античный текст так, чтобы он звучал злободневно. Пресса, зубастая московская пресса, постановку заметила, даже одиозная «Комсомольская правда» отдала немного места на полосе, чтобы, с одной стороны, похвалить режиссера и актеров, а с другой — выразить минимум сомнения в подлинности текстов, особенно провозглашенных хором. Хорошо, что пасквилем на русскую действительность не окрестили. Главный режиссер имел продолжительный разговор с Александром, потребовал убрать, как он выразился, излишний радикализм, потому что это ставит под удар весь репертуар, если не сам театр, который с таким трудом добывал себе место под солнцем среди других, всемирно известных, очень известных и нынешних успешных и модных. Петриченко-Черный отстаивал свое видение — пожалуй, опрометчиво, потому что после нескольких спектаклей «Лягушки» сошли с репертуара, хотя зал пустой не был.

Александру на то время шел четвертый десяток, роль старшего куда пошлют была унизительной, он в конечном счете поругался с главным и подал заявление.

Судьба, однако, была благосклонна к нему, потому что именно в это время нашел его в Москве бывший, еще институтский, однокашник, на то время художественный руководитель известного харьковского драматического театра, и пригласил к себе — обновить репертуар, сформировать афишу, получить, наконец, звание на родине. В конце концов Петриченко согласился и с головой ушел в работу. Однокурсник не слукавил, дал коллеге карт-бланш по репертуару, взял на себя все переговоры с чиновниками отдела культуры, с областным идеологом, ценителем талантов актрис.