Валерий Гужва - Призрак Шекспира

Тогда и решился старый Бобырь на шаги, неожиданные для многих. Сначала он подал заявление о выходе из ячейки коммунистической партии, стал (как и вся партия в обществе, по его убеждению) чем-то вроде аппендикса в человеческом организме, причем воспаленным, нездоровым. Лица его сопартийцев, когда он объявлял о своем решении с трибуны, стоило бы сфотографировать для истории; они излучали не сочувствие и сострадание, а неприязнь, почти ненависть к человеку со звездой Героя на лацкане пиджака, особенно тогда, когда Степан Степанович, дав волю эмоциям, сказал, что воспаленные или — что хуже — гнойные аппендиксы надо удалять.

Было это в ту пору, когда после длительного пребывания вне публичной деятельности компартия снова появилась на политической сцене.

Некоторые отчаянные и ярые головы готовы были стащить Бобыря с трибуны, но никто не решился попасть под толстые кулаки бывшего коллеги.

Половина зала аплодировала Степану Степановичу, но он успокоил депутатов и, глотнув воды, сделал еще одно заявление, еще один шаг.

— Мне уже много лет, — сказал он, — я не могу, как прежде, держать быка за кольцо в носу, изучать язык жестов для глухих, которых в этом зале много. Я не хочу участвовать в узаконивании грабежа области и государства, не имею возможности защищать накопленное людьми за десятки лет. Очевидно, мое время прошло, как это ни горько чувствовать и сознавать. Я кладу на стол президиума свой депутатский мандат не потому, что не хватает сил сражаться за справедливость, а потому, что не хочу, чтобы мне вслед плевали люди, обнищавшие и униженные в результате деятельности этого совета.

Мертвая тишина была тогда в зале. Степан Степанович сошел с трибуны, подошел к своему месту в зале, похлопал спинку кресла и направился к выходу. Только тогда пришли в себя президиум и некоторые депутаты, раздавались крики, поднялся шум и гам, но Бобырь будто этого не слышал, шел с прямой спиной к выходу и исчез в нем.

Позже к Степану Степановичу наведалось двое его коллег, таких же, как он, ветеранов хозяйствования, избранных в совет, очевидно, для антуража: мол, уважаем, ценим, не забываем.

Пришли вечером, не предупредив по телефону, с бутылками и закусками.

— Примешь, Степанович? — спросил Григорий Голобородько, приземистый мужчина с бритой головой, директор совхоза, специализирующегося на племенном коневодстве.

— Добрый вечер! — поздоровался Емельян Кащук, начальник облпотребсоюза, худощавый высокий бывший брюнет, густо посыпанный сединой.

Они поддерживали давнюю дружбу, не такую, чтобы не разлей вода или наливай водку, а степенную, достойную, проверенную.

За неделю, прошедшую после его революционного выступления, Бобырь многое передумал и окончательно убедил себя, что поступил правильно. Марии он рассказал все не сразу, а только тогда, когда она с самого утра принялась гладить мужу свежую рубашку и спросила, какой костюм он наденет.

Раздумывала над услышанным недолго и сказала, как отрезала:

— К черту их всех! Отдохнешь наконец. Я только удивлялась, как ты до сих пор тех мышастых терпел.

В истекшую неделю никто не пришел к старику, не позвонил; иногда его брало сомнение: а вдруг назовут дезертиром или капитулянтом? Но наконец он решил для себя не думать ни о сомнении, ни о ненужных никому эмоциях.

Старые знакомцы подоспели под ужин, Степан попросил жену накрыть стол не в доме, а на улице, под яблоней, отяжелевшей от краснобоких плодов.

— Каким это ветром вас занесло, а?

Степан Степанович пожимал руки и хлопал гостей по спине.

— Мария! — крикнул. — Тащи сюда все, что есть. Гости.

— У нас все с собой. На всякий случай. Подумали: если ты не в настроении, то где-нибудь пристроимся на природе. Такой сентября роскошный сейчас!

Григорий Григорьевич Голобородько, Гры-Гры для своих, осматривал двор.

— Ну, Степаныч, ты здесь устроился капитально. Соседи нормальные?

— Такие, как я. Уравновешенные.

— Ты — уравновешенный?

Емельян Никифорович Кащук засмеялся.

Вышла Мария, поздоровалась, принялась управляться со столом.

Поставив на скатерть бутылки и закуски — обычный для таких случаев набор из ветчины, сыра, копченой рыбы (на этот раз был карп, редкая вещь, особый рецепт), гости сели на скамью.

Мария вынесла квашеную капусту, помидоры, огурцы, жареную курицу, хлеб, который сама пекла в импортном устройстве.

После первой рюмки на хлеб обратил внимание Емельян Никифорович.

— Где вы такой хлеб достали? Вкуснятина неотразимая! Кто-то здесь пекарню на углу основал?

Бобырь чистил копченого карпа.

— А она и основала, моя Мария. Чего молчишь? Это ее работа.

Мария сидела на скамейке возле мужа, радуясь, что наконец кто-то пришел к ним.

— Да это Степан как-то укусил хлеб наш насущный, местный, и чуть зуб не сломал: камень попался. И сказал, чтобы казенного хлеба больше на столе не было. Ну, я и придумала, увидела рекламу по телевизору и купила этот агрегат. Приличная вещь. Спасибо, что нравится.

— Это нам спасибо? Что едим? Ну, дожили… Вам, Мария, спасибо, во-первых, приняли гостей, во-вторых, за то, что Степан при вас как пан. О, в рифму получилось!

— А он и без меня не беспомощен. Все умеет, все делает. Хозяин у меня серьезный, слава Богу.

Сидели в тот вечер долго. Говорили сначала о всевозможных житейских новостях, а потом, как положено у мужчин за рюмкой, зашла речь о политике. Здесь уже доставалось и правительству, и президенту, и Верховной Раде. Вспомнили и сдачу ядерного оружия даром, и чужой флот в Севастополе, и свой, порезанный автогеном, и кравчучки, и кучмовозы, и нулевой вариант распределения советского имущества — ну, чисто тебе прокурорское расследование на провинциальном уровне.

— Мне больше всего больно, что до сих пор на пятую точку садимся перед нашим близким соседом, — размахивал вилкой Гры-Гры. — Я ничего против России не имею, а к нашим политикам в большой претензии. Россия как была тюрьмой народов, так и до сих пор остается. Ленин правильно говорил.

— Причем тут Ленин? — невесело сказал Никифорович. — Он разве Украины уважал? Проглотил ее в свое время, УНР развалил, Центральну раду уничтожил.

— Э-э-э, вспомнила бабка, как девкой была, — вмешался Григорий Григорьевич. — Центральна рада сама себя погубила, социализмом грезили и Грушевский, и Винниченко. И наши нынешние недалеко ушли. Особенно коммунисты. Разве это украинская партия? Спят и видят тот же СССР во главе со старшим братом.

Бобырь слушал все это с горечью, но и с облегчением: могли же старые товарищи упрекнуть его, что он сбежал, спрятался в кусты, под яблоню, под теплый женский бочок.

Словно прочитав его мысли, Гры-Гры сказал:

— Ты, Степан, поступил как надо. Мы же все видели, к чему идет. Растянут все по своим карманам эти новые бизнесмены, чтоб их чирья на причинном месте одолели!