Валерий Гужва - Призрак Шекспира

Голос администраторши Олег услышал издалека, звучал он из первой ложи и не предвещал ничего хорошего для того, кто его должен был слушать.

Гардеман увидел, как двое рабочих сцены выкатывают из ложи нечто похожее на старинную тумбочку на колесиках, а за ней появилась и администратор.

— К директору в кабинет, и не вздумайте открывать дверцу — все там записано!

— Что-то случилось? — спросил Олег и напустил на лицо одну из самых очаровательных своих улыбок.

Администратор, только что суровая и мрачная, как школьный завхоз, заулыбалась в ответ.

— Я помню, Олег, о твоих гостях. Ты, видимо, за этим забежал?

— И за этим, и за другим. Хотелось на вас посмотреть — вы сегодня как орхидея.

Взгляд Олега красноречиво прошелся по деталям пышной фигуры, и администратор сделала вид, что физически чувствует мужское внимание.

— Скажете такое, голубчик… Возьму и поверю твоим комплиментам — как быть одинокой женщине, а, не подскажешь?

Рискованно это было, но Олег решил доиграть сценку до конца.

— Одинокая женщина — это величайшая несправедливость природы.

Администратор шагнула вперед, и Гардеман с высоты своего роста увидел в вырезе блузки убедительные прелести, кажется, без доспехов цивилизации. Немного сконфуженный увиденным, Олег, однако, не смутился.

— Все-таки женщина лучшая из фантазий Творца, — сказал он, поднимая глаз.

— Фантазий? Ты, Олег, поэт. Женщины — существа из плоти и крови. Разве не знаешь? Это легко проверить.

Разговор становился опасно конкретным. «Ну и пусть, — подумал Гардеман. — Впрочем, я вольный казак, только ли и света, что в Нинином окошке? Натерпелся. Хватит».

— Только где? — пошел напролом. — Я квартирант; хозяева — люди высоких моральных принципов. И ты, кажется, при муже.

Администратор улыбнулась.

— Это точно. При.

Она пригладила воротник Олеговой рубашки.

— Если я правильно поняла, ты не против исправить несправедливость природы?

— Не против.

— Тогда я дам тебе адрес и телефон. Завтра.

«Где я буду завтра?» — подумал Олег, но одобрительно склонил голову. Он пошел в гримерку, примеряя уже другую маску, маску Эдгара: «Как поживаешь, брат Эдмунд? Какие важные думы ты думаешь?»

Полковник Пальченко подвоз жену к театру в начале шестого, пообещав не опаздывать на спектакль.

Новость, что с нею прибыл человек из столицы, была неожиданной и означала — в том случае, если подтвердится — полную перемену в их жизни с последствиями, которые невозможно было предусмотреть. Мужу предложили должность в генеральном штабе — большой рывок в его карьере, — и со дня на день должен прийти соответствующий приказ министра.

Пальченко не мог приберечь эту новость к вечеру, поэтому разыскал жену в скверике возле театра и привез домой.

— Понимаешь, Нина, генеральская должность, столица, перспективы!

Муж ходил по комнате, иногда немного смешно взмахивая в воздухе правой рукой.

— Конечно, это армия, что угодно может произойти: передумают, найдется кто-то другой, но надо быть готовым.

— Ты всегда готов, Сергей. Мне сложнее. Что я буду делать в Киеве?

— Как что? Там же полно театров. У тебя звания. Нечего голову ломать! Будешь и там на высоте!

— Это тебе так кажется. Театр не армия, здесь приказы не действуют. К тому же это только разговор, ты сам говоришь, что все может случиться.

Сергей Михайлович остановился посреди гостиной, посмотрел куда-то за окно. Нина тем временем пошла на кухню, чтобы разогреть мужу обед.

Она постаралась утром, чтобы ничто не навело Сергея на мысль, что она не ночевала дома: легкий беспорядок в спальне, халатик на спинке стула, тапочки, брошенные в прихожей, кастрюлька на плите.

Если действительно Сергея переведут, это для нее будет означать прыжок в неизвестность. Звание — да ничего оно не значит для столицы. Придется начинать с нуля, если смотреть правде в глаза. Она не хотела загодя спрашивать мужа о жилье — ведь еще ничего не ясно до конца, а сама себе думала: какое-то время поживу одна. Вчерашняя ночь вспомнилась ей во всех подробностях, и на секунду даже стало жалко мужа, который не выдерживал конкуренции.

Если бы она зашла в театр на пять минут раньше, то, возможно, стала бы свидетелем разговора между администратором и Олегом и даже если бы такое случилось, это мало ее задело бы. Нина решила для себя окончательно вынести за скобки всю эту историю, вычеркнуть ее тщательно из своей жизни, чтобы не осталось и следа, даже мимолетного упоминания об этом тривиальном, как теперь было очевидно, романе.

В просторной гримуборной привычно пахло помадой, тоном, гримом, неизлечимыми дешевыми духами, которыми пользовались актрисы во времена, когда о настоящей косметике и парфюмерии можно было только мечтать.

Наряд Корнелии, бережно выглаженный, висел на плечиках. Присев к зеркалу и установив боковые его створки под нужным углом, Нина мысленно листала текст роли: «Несчастная — мои уста не могут сердца моего выразить голос…»

Она заставляла себя понемногу становиться Корнелией, которой вскоре выйдет на сцену.

Гардеман увидел свет в узкой полоске стекла над дверью гримуборной, постучал в дверь и, не услышав ответа, открыл. Раньше он такого себе не позволял, и Нина, повернувшись на кресле, встретила его взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Что вам надо?

Это «вы» почти взбесило Олега, но он сдержался.

— Просто зашел. Весь день охочусь за… вами.

— Охочусь? С чего бы это?

— Я хочу сказать, Нина… Андреевна, что еду в Киев на пробы. На киностудию.

— Что ж, поздравляю. Желаю успеха. Что-то еще?

Олег окончательно убедился: это конец.

— Ничего больше. Вижу, вам неинтересно.

— Меня интересует премьера. И только.

Она повернулась в кресле и взяла в руки пуховку.

Гардеман постоял и вышел, громко прикрыв дверь. Чувствовал себя смущенным и униженным. «Не лучшее состояние перед выходом на сцену, — мелькнуло у него механически. — Что же, я обета верности не давал». Он подумал о пышных формах администраторши, как об экзотическом блюде, что вскоре попробует, и хотя мысль была дрянная, она немного сдержала только что почувствованное пренебрежение и унижение его мужского достоинства.

Тамара Томовна играла Гонерилью, старшую дочь короля. Александр Иванович был прав — роль вполне адекватна возрасту жены, ведь Лир, по Шекспиру, носил королевскую корону шесть десятков лет, так и дочери не обязательно должны быть юными, однако Третьяковой трудновато было рядом с Пальченко и еще с еще более молодой актрисой, которая играла Регану. Пора, ой пора, как ни старайся, переходить в ранг почтенных матрон в благородных семействах, тетушек-резонерш и тетушек-приживалок, приезжих миллионерш. Но еще не вечер, утешала себя народная артистка, еще есть кураж, а остальное — грим и свет.