Валерий Гужва - Призрак Шекспира

Тамара знала, сколько надежд возлагает муж на эту работу и поддерживала его идею не только осовременить Шекспира, а дать людям картины обмана, интриг, подлости, фатальных ошибок, от которых не избавилось общество — не обязательно свое, родное, но и оно.

Однако Третьяковой казалось, что вряд ли публика воспримет сценическое действо как аллегорию — слишком далекий мир выведен на кон, слишком экзотические костюмы, весьма пышные монологи персонажей, далекие от современных способов общения. Разве что только шут развлечет зрителя, видимо, его реплики и комментарии найдут должное понимание и созвучность в зале.

Она не говорила о своих сомнениях мужу, репетировала, как всегда, добросовестно, и мысленно молила силы небесные, чтобы премьера не стала провальной.

В ее келью забежала костюмерша, захлопотала вокруг наряда королевской дочери, и Тамара Томовна попрощалась со своими сомнениями, готовясь к выходу.

Время перед началом, как всегда бывает в театре, еле тащился для актеров, вполне готовых к выходу на сцену, но вдруг начинало мчаться галопом, неожиданно раздается первый звонок, летают, как официанты на дорогом банкете, помощники режиссера, персонажи первой сцены первого действия — граф Кент, граф Глостер, негодяй Эдмунд — прекратили шутки за кулисой, замолчали и уже не принадлежали себе, потому что вздрогнул, поехал в разные стороны занавес, и перед залом на сцене появились не Петр Петрович, не Анатолий Семенович, и не Александр Павлович, а люди из раннего средневековья — живые, во плоти и крови своей.

Мария уговорила, упросила Степана надеть звезду Героя на парадный костюм.

— Ты же не на базаре ее выменял! Твоя звезда важнее, чем награды нынешних героев. Ну, для меня, в конце концов, Степа!

На места в десятом ряду их провела администратор — профессиональным своим зрением выхватила колоритную пару из числа публики, подошла, расспросила, улыбаясь, как гостеприимная хозяйка.

Степан Степанович хорошо знал этот зал, десятки раз сидел здесь то в президиуме на сцене, то в первых рядах партера, а Мария была едва ли не в третий раз, и то так давно, что для нее все здесь имело праздничную, даже торжественную окраску. Она рассматривала наряды женщин, пожилых и молодых, мысленно сравнивала увиденное со своим немного старомодным, но добротным нарядом, и уже то, что никто из женской половины публики не задевал ее удивленным или насмешливым взглядом, радовало и успокаивало.

Степан, неспешно поворачивая крепкую шею, смотрел налево, направо, видел лысины и седины тех, кто сидел ближе к сцене, с надеждой заметить хотя бы одно знакомое лицо, но вскоре оставил это занятие, потому что с неожиданной остротой подумал о том, сколько лет прошло с тех пор, как он последний раз был здесь. Публика собралась моложе, другая, и ровесников искать не следует.

Для него не остались незамеченными заинтересованные взгляды людей, фокусирующиеся сначала на его награде, а уже потом — на их с Марией лицах.

Степан Степанович — так, чтобы она не заметила — пригляделся к жене, привычной, как понедельник после воскресенья, и удивился переменам, что в ней произошли: глаза Марии стали живыми и молодыми, щеки взялись едва заметным румянцем, порозовели и свободные от помады губы — ну, лет на десять помолодела и так более молодая от него Мария. Особенно поразили Степана руки жены — когда она успела отмыть их от ежедневного копания в земле, хлопот около коз и поросенка, как ей удалось вернуть коже и ногтям матовую белизну?

Он коснулся Марииной ладони, встретил вопросительный взгляд и, ни слова не говоря, погладил ее руку, чего не было уже кто знает сколько. Мария ответила благодарным движением плеча, и Степан Степанович, овладев собой, сел ровнее: не дай Бог, кто-то заметит их патриархальные нежности.

Московскому критику предназначалась ложа бенуара, но он сказал, что не любит лож, и сел в первом ряду, у прохода — позиция, не очень удобная для большинства зрителей, но привычная для него. Тем более что первый ряд был дальше от оркестровой ямы и сцены, чем в других театрах, и это с удовольствием отметил критик.

Он приехал без особой надежды увидеть что-то действительно стоящее — да, прихоть известного человека, желанного гостя на любой московской премьере. И все же, подогретый интригующими рассказами Стаса Петровского, решил развеяться на украинской территории: будет материал для сравнения с уровнем провинциальных театров России, чья деятельность не очень утешала требовательного театроведа.

Критик был известен под фамилией Анненков, хотя не имел никакого отношения к известному и уважаемому российскому роду. Лишь единицы знали, что псевдоним не канонизирован как фамилия, настоящая глубоко законспирированная фамилия была трудно произносимой, длинной и незвучной.

Считая уровень украинского театрального искусства, в частности в Киеве, величиной переменной и в целом недостаточно мощной во времена союзного государства, театровед был убежден, что эта оценка должна быть еще строже по отношению к театрам не столичного сорта. Этот пожилой габаритный человек с голосом, что его вряд ли можно было назвать приятным, пытался дистанцироваться от политики, но, как и большинство интеллектуалов-москвичей, в глубине души считал независимость южной соседки чем-то несерьезным и преходящим, таким что углубляет неполноценность украинских культурных достижений.

Такие или подобные мысли должны были прозвучать в его выступлении на российском телевидении после возвращения из этой поездки, хотя, конечно, уровень театра и премьерного спектакля неожиданно могли оказаться достойными. Правда, критику не слишком верилось в такое, хотя завлит Ирина Соломаха уверяла метра, что он приехал не зря.

Ирина сидела слева от театроведа, чтобы ответить на любой вопрос, возникший по ходу спектакля, а главное — перевести на русский часть текста, непонятного критику.

Губернатор опоздал на несколько минут, и сразу после его появления в ложе зазвучала музыка и поехал в разные стороны занавес, открыв зрителю декорацию. Было это стечением обстоятельств или без Емченко художественный руководитель сознательно не начинал действа — неизвестно.

День у Емченко был расписан плотно, ему уже казалось, что с театральным вечером ничего не получится, даже заготовил извинения перед Ниной, но, то тут, то там сократив разговоры хозяйственных руководителей, освободился вовремя.

К вечеру Василий Егорович разговаривал с женой и детьми. Марта была не в настроении: очевидно, причиной было его длительное отсутствие, и бесполезно было объяснять, что без вызова появляться в Киеве — вещь неприемлемая, что в области напряженная обстановка, и оставлять ее бесконтрольной невозможно. Емченко показалось, а может, так оно и было, что шестое женское чутье подсказывает Марии: дело не в служебных перегрузках мужа, a в другом, и это другое — скорее всего какая-то женщина. Он хорошо знал свою половину и никогда раньше не имел такой канители, как ревность, ибо оснований не было, но теперь… Немного успокоили дети, но все равно настроение после разговора было не лучшим. Если бы с Ниной была только банальная интрижка, ему было бы спокойнее и безопаснее: встретились, порадовались друг другу, и до следующих встреч, которые никого ни к чему не обязывают.