Валерий Гужва - Призрак Шекспира

Глаза Александра Ивановича привыкли к полутьме, он уже видел тусклые ленты ярусов, украшенных лепкой, давно требовавших альфрейных работ, ряды кресел, обитых темно-зеленым бархатом еще приличной свежести, и там, вдали, тяжелые морщины такого же по цвету массивного завеса.

Куда-то прочь — так ему на мгновение показалось — отошли мысли, которыми он делился и с женой, и со Стасом Петровским, ничтожными показались связанные с постановкой надежды на какие-то перемены в судьбе режиссера провинциального театра.

Сейчас ему хотелось только одного: чтобы тот коллективный великан, что вскоре заполнит эту таинственную пещеру, проникся действом на сцене, поверил в то, что перед ним не посыпанные пылью веков причудливые персонажи, а живые люди, такие же, как и те, что живут сейчас, страдают, верят, любят по-настоящему, что сущность человеческая, сокровенные пружины чувств и деяний не изменились со времен далекой эпохи Шекспира, несмотря на перемены, произошедшие с человеческим обществом.

Александр Иванович, однако, параллельно с теми неутешительными и безжалостными мыслями, которым дал на минуту волю, все же не отдался до конца горькому фатализму. Что бы ни было, ему все же хотелось, чтобы работа эта не стала проходной, чтобы ее заметила и отметила критика, чтобы он мог хоть на время почувствовать в руках этот маршальский жезл, о котором снисходительно-иронически говорил Стас, когда Петриченко уговаривал художника взяться за «Лира».

«Действительно, — усмехнулся про себя Александр Иванович. — Прав Стас, все как перед Аустерлицем. Только кем я буду после — Наполеоном или Александром?»

Петриченко-Черный покинул зал, пошел к себе, приказав себе ни о чем глобальном не думать. Возле кабинета его ждал ассистент, бывший актер не первой молодости, который, как он сам говорил, вовремя убедился в отсутствии у него данных, дающих основание для честолюбия, без которой актер — пустое место. Но театр он любил, более того, не мыслил себя вне его, поэтому и занял ассистентскую должность. «Удачи нет, а есть хочется» — иногда повторял он услышанную еще в студенческие времена фразу подвыпившего поэта — откровенность, редкая для человека, выбравшего творческую деятельность профессией.

— Что-то не так, Михаил? — спросил Петриченко, присмотревшись к кислой физиономии ассистента.

— Да нет, что вы. Все в порядке. Костюмы готовы, гримеры на месте.

— А почему ты такой… никакой? Свет, звук — там порядок?

— Порядок. А про меня вам показалось, Александр Иванович.

— Ну, тогда иди посмотри, как там актеры.

— Еще рановато. Через полчаса соберутся.

— Нет, ты все-таки какой-то не такой. Может, коньяка? Для бодрости?

— Спасибо. Рюмка — после. И без нее голова кругом идет.

— Ну, смотри, Михаил. Как думаешь, будем со щитом, или…

— Пусть врагов наших на щите носят. Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить. Все должно быть хорошо.

Актеры не имели привычки приходить задолго до начала, но никогда не опаздывали так, чтобы потом в предстартовой лихорадке забыть что-то существенное — относительно костюма или грима.

Привычная суматоха, перемноженная на первое появление перед публикой в ​​новом спектакле, не становилась суетой, она была внутренней проблемой каждого из актеров, каким бы профессионалом он ни был. Волнение в той или иной степени касалось и ветеранов, и молодых актеров, но, упаси Боже, обнаружить хоть какие-то признаки, это считалось моветоном.

Михаил Кононович Салунский пришел во второй раз в театр за два часа до начала спектакля. Утром его немного беспокоил желудок, но после прогона отпустило. Жил он неподалеку, поэтому не имел тех хлопот, которые были у коллег, которые жили значительно дальше: им отдохнуть после прогона не удавалось.

Сидя перед большим зеркалом, Михаил Кононович в тысячный раз смотрел на лицо, полноватое усталое лицо пожилого человека, и думал о том, как быстро прошли года, оставив после себя необратимые перемены. По краям зеркала, в металлические загибы, держащие стекло, он сам засунул штук пятьдесят фотографий сорока, тридцати, двадцатилетней давности. Там были разные Михаилы — старшина артиллерии, совсем юный, стройный, с медалями на гимнастерке; начинающий актер самодеятельного военного театра в Восточной Германии; Сирано де Бержерак — с этого ралли началось восхождение Салунского, признание его как актера; несколько фотографий, свидетельствовавших о его роли в национальной классике.

Не дожидаясь помощи, Михаил Кононович начал накладывать на щеки тон и грим, чтобы убрать их лишнюю тучность — ну, разве поверит публика страданиям короля при таком объемном хлебале?

— Есть надо меньше, — сказал Салунский своему зеркальному двойнику. — Становишься похожим на Черчилля, безобразие!

В дверь постучали. Не дождавшись разрешения, вошел Николай Шлык.

— Ты слышал? — заговорщически спросил Николай Михайлович, — директор заказал банкетный зальчик. Не знаешь, почему он расщедрился?

— Не знаю, но догадываюсь и поздравляю. Жаль, что поздновато. Как думаешь, будем сидеть или фуршет?

— Мне все равно. Так о чем ты догадываешься?

— Начальство будет — это раз, московские гости — это два, пресса — это три. Шума — на всю театральную Украину.

— А почему бы и нет? Только ты как хочешь, а я до сих пор толком не пойму, почему Шекспир? Почему «Король Лир»?

Салунский примерил на свою взлохмаченных голову парик с плешью и длинными седыми волосами.

— Э-э, Николай, не паясничай, дорогой мой шут, все ты понимаешь. Хочет Петриченко, чтобы публика и критика уловили, что старая пьеса накладывается на наши нелепые дни. Вот и все.

— Ты думаешь, именно так воспримут люди? Но… Шекспир — не Кулиш, что ни говори…

— Вскрытие покажет, как шутят патологоанатомы.

В закулисном уголке скрипнул старый диван. Олег Гардеман проснулся, услышав где-то поблизости чьи-то тяжелые шаги. Вскочив на ноги, он тотчас взглянул на японские часы, купленные еще в студенческие годы на барахолке, которые бытовали тогда по всей Украине. Могло быть, что часы эти ворованные — слишком колоритный вид имел продавец с наколкой, просматриваемой сквозь тонкую ткань тенниски; а могло быть, что блатного вида верзила перепродавал партию зарубежной штамповки, приобретенной в Одессе у морячков за бесценок. Пожалуй, справедливой была первая версия, потому что вот уже лет десять часы работали безупречно, он только менял таблетку батарейку, питавшей электронную плату.

Было пять часов. Прежде чем поспешить в гримерку, Гардеман отправился искать администратора, чтобы напомнить о приглашенных им супругах Бобырь: не дай, Господи, придут и уйдут, несолоно хлебавши — тогда хоть беги на край света.