Татьяна Свичкарь - Мед багульника [сборник]

Граф Зубов сидел молча, глядя на затухающий огонь, уронив между колен огромные свои руки. Ему услужливо поднесли гитару:

— «Кирпичики» спой!

Эту допотопную песню любили за эффектный конец, когда после паузы нужно было дружно крикнуть «Хрясь!» как можно громче. У Зубова это «Хрясь» получалось так, что лошади шарахались, и уши закладывало.

Света с Асей сидели, укрывшись необъятной болоньевой курткой, густо пропахшей дымом.

— Ну вот, — жалобно говорила Ася, — Только-только тепло становится, а я даже загореть не успела. Ну что за лето такое подлое! Вторая смена приедет — все тепло ей достанется.

— Не хнычь. У нас впереди еще август. Будем ходить на пляж.

— Ой, — встрепенулась Ася, — Ритка сейчас «Гостиницу» будет петь, а я еще не все слова записала.

Она побежала к палатке. У нее имелась тетрадь, куда она всю смену записывала пенсии. Ася мечтала научиться играть на гитаре, но с ее пухлыми слабыми пальчиками мало что получалось.

Костя неслышно подошел и сел рядом. И Света побоялась, что другие заметят, как у нее на лице неудержимо расцветает улыбка.

— А у тебя какое археологическое имя? — спросила она.

— Кистень.

И это было то имя, к которому он привык.

Света не думала, как она сама выглядит после этих недель. Лицо обветренное, щеки горят. Волосы здесь начали у нее виться.

Кистень закурил. Ася шуршала ручкой по бумаге.

…Звезды — старые знакомые — тихо плыли по небу, отмечая время.

Автобус они заняли сразу весь. До остановки их довез в кузове своего грузовика дядя Коля. Но это было в общем-то запрещено, против правил. Теперь им предстояло пересесть и ехать до Ульяновска в автобусе, как белым людям.

Кстати, эти белые люди их и поразили. Автобус был занят, но водитель разрешил войти еще нескольким женщинам. Парни освободили им места. На этих женщин все смотрели. Они были невообразимо чистыми и аккуратными. Блузки, юбки, каблучки… Разве такое бывает? Сами они чувствовали себя тарзанами, первобытными людьми. От женщин пахло духами. Это не укладывалось в голове.

Света и Ася сидели в самом конце автобуса. Кистень — у их ног, на ступеньках, где наглухо закрытая вторая дверь.

— Вот приеду домой, — блаженно говорила Ася, — Закроюсь на полдня в ванной. Вымою голову сначала одним шампунем, потом другим. «Не нужна мне с неба манна, мне бы ванна, ванна, ванна»…

А Свете больше всего хотелось назад. Она ощущала, что из жизни уходит то, что уже не повторится.

— Давайте обменяемся адресами — предложила она.

Ася чуть не подавилась пирожком с капустой, который купила на остановке.

— Сказать тебе, где я живу? — прокашлявшись, спросила она, — А может, ты мне скажешь?

Света покраснела густо, в цвет своей футболки. Тут до Аси наконец дошло.

— Я вам рюкзаки донесу, — сказал Кистень, — На вокзале это будет все — каждый сам станет до дому добираться.

Он ничего не сказал о себе, не открыл, где его дом, и Свете стало грустно до слез.

— Не хочу я домой, — сказала она, — Приеду, буду у Динки на вторую смену проситься.

— Может быть, второй раз все будет не так. Совсем не так. Лучше, если ты запомнишь, как было хорошо.

Кистень, конечно, был прав. Совершенно прав.

— А ты много по археологичкам ездил?

— Еще со школы. У меня мать… с Галиной Ивановной дружила. Меня и брали на все лето. Как в лагерь.

Ему и теперь предстояло ехать — на август. Деньги были нужны позарез, но он этого не сказал. Чтобы развлечь их, начал рассказывать, как вначале тоже боялся копать могилы, особенно детские. А ему все время их поручали — давай, мол, раскапывай своих ровесников.

— Только там не так, как здесь было. Там ямка такая, как овальное блюдо, и лежит в ней скелетик, на боку, ножки согнуты, рядом плошка с зерном…

Света смотрела на него и открытым, искренним, ждущим был ее взгляд. Ничего не было в нем тайного, такого, что не мог бы прочесть он.

Вот и сейчас он увидел, как в ответ на внутренне молчание, на пустяки, слетавшие с его губ, взгляд ее начал гаснуть, и лицо пыталось стать холодным, замкнутым. И губы слегка задрожали.

Он узнает, где ее дом. Но и все. Потому что, если сказать ей, откуда он только что освободился… И у него еще не было своего дома. Этот дом еще предстояло найти. Он коснулся ее запыленной старенькой кроссовки: — Подошва еле держится. Осторожнее иди.

Она только кивнула. Вокруг был уже город. И неуклонно, неотвратимо близился конец. Вокзал.

Это было — черт знает что. Это ни в какие ворота не лезло.

— Ты хочешь поехать на вторую смену? — не веря, переспросила Дина, — Еще двадцать дней? Ты — хочешь?

Несказанным было — а как же я? Я надеялась, минуты считала, тревожилась. Думала — ты приедешь, и мне будет спокойнее, веселее, легче. А ты, выходит, обо мне не думала совсем? — Зачем? Тебе что, без этого зачет не поставят?

— Зачет мне уже поставили. Просто я хочу туда опять. Мне понравилось.

Момент, чтобы обрадоваться встрече был безнадежно упущен. Они уже ссорились. — А тебе плевать, что за тебя здесь все волнуются? — почти закричала Дина. Не могла же она объяснить прямо, что надеялась на сестру. Ей стыд мешал это сказать — сама должна понимать. А если не понимает?

— А что за меня волноваться? Я не абы куда ушла — в лагерь уехала со своими. Что — не имею права?

— Имеешь, конечно, имеешь, — с горечью сказала Дина, — А ты к родителям не хочешь съездить? Может, им помочь нужно? Старики ведь уже. Да просто — соскучились они, пожить с ними.

— Я знаю, — прервала ее Света с тем особенным ядом в голосе, который сразу дал понять — ей много есть что сказать, — Но ты мне объясни, я что, уже совсем не человек? Мне надо быть пристегнутой к вашей жизни? У родителей молодость была — и танцы, и стройотряды — все было. Ты пять лет в институте жила, как хотела…

— Я к вам каждые выходные ездила!

— Значит — тебе так нравилось.

— У меня просто совесть была.

— Хватит на меня давить! — закричала Света, и глаза у нее сразу сделались полными слез. — Теперь меня совестью мучить будешь? У меня своя жизнь может быть или нет? Или я должна быть вечно в этих стирках, готовках, уборках? Да пошли вы все! — Чтоб я тебя еще хоть раз о чем-то попросила, — сказала Дина и у нее тоже затряслись губы, — Я виновата, что сейчас туда поехать не могу?

Она чувствовала себя сейчас справедливой и бесконечно обиженной, потому что сумела так повернуть дело. Она многого недоговаривала, но это и нельзя было сказать вслух. То, что она завидует, от всей души завидует сестре, ее молодости и свободе, тому, что она может так распоряжаться собой, и все у нее еще впереди. А у нее самой руки повязаны, и ясно, что это надолго.