Татьяна Свичкарь - Мед багульника [сборник]

С подготовкой приданого новорожденному забот мы не знали. Нам всего натащили. Ленкины туристы и артисты несли распашонки, ползунки, кофточки, чепчики. У кого братья-сестры выросли, у кого свои дети встали на ноги. Появились у нас и кроватка, и коляска, и даже ночной горшок. Только пеленки мы с Ленкой выкроили сами и подшивали их по вечерам, глядя телевизор.

Родила Ленка на ура. Акушерка сказала, что это были образцово-показательные роды. Сестра даже не пискнула ни разу. Тип крестьянки себя оправдал. А девочку она назвала Варварой. В честь режиссера, в которую была влюблена.

Наши обязанности по уходу за Варькой распределились так. Утром с малышкой сидела я, потому что библиотека открывалась к полудню. Сестрица же моя всегда была совой. Встать на рассвете для нее все равно, что на эшафот взойти. Вечером же она тащила Варьку с собой в студию.

И росла та театральным ребенком. Поверх чепчика ей надевали шляпу с пером, набрасывали на распашонку плащ и так фотографировали. Она засыпала в мягком кресле, пока Ленка репетировала. Ее нянчили все по очереди и ее крестная, Варвара Савичева, тоже.

Летом была возможность съездить на месяц в деревню. Там девочка могла бы почти сутками быть на воздухе. Но мы с Ленкой решительно отмели эту мысль… Изображать строки из песни: «Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду я одна»? Нет уж, пощадим Пашку-папашку, пусть остается в шоке.

Это случилось осенью. Ленка с малышкой пошли с утра в поликлинику — сдавать анализы, а я на кухне занималась обедом. Когда раздался звонок, я думала, что пришел кто-то из Ленкиных друзей. К ней постоянно кто-нибудь приходил.

Но это была мать Пашки. Я знала эту женщину. Она предпочитала никогда не слышать дурных новостей, не расстраиваться. И, естественно, делала вид, что не знает о похождениях сына. Хотя всей деревне они были известны.

Так с чем она пожаловала? Новость была — хоть садись на стул и хватайся за спинку. Пашку, оказывается, судят. Они с дружками там по пьяному делу чего-то грабанули. Но если сейчас выяснится, что у Пашки маленький ребенок — суд это учтет. Может, срок дадут поменьше. Или вообще условно осудят.

— А где Лена? — озираясь, спросила женщина.

Ее так интересовала внучка, что о ней-то она даже не спросила. Только один ребенок существовал для нее на свете — ее великовозрастный сын, а все другие должны были повести себя так, чтобы ему было лучше.

Пока я набирала в рот воздуха, и со мной второй раз в жизни должна была случиться истерика, вошла сестра со свертком на руках. Вот она, Варька. Но Пашкина мать на нее не взглянула. Ее интересовала только Лена. Что скажет Лена? Поможет оформить нужные справки или нет?

— Да ни-ког-да!

— А мы и сами можем подать, чтоб отцовство установили. И не запретишь, — Пашкина мать попробовала взять тон, которым говорят с гулящей девкой, не достойной уважения. Сама она — порядочная женщина, всего лишь вырастившая преступника, а Ленка — шалава, еще изображает из себя…

— Сейчас достаточно кровь сдать и все…

Это и оказалось для Ленки последней каплей. Они только что вернулись из больницы, где у Варьки брали кровь, и девчонка обревелась. Ленка, жалея ее, тоже была вся в слезах. А теперь второй раз тащить ребенка на экзекуцию, чтобы этот великовозрастный обезьян спрятался за детской спинкой? За этим маленьким тельцем в голубом вязаном костюмчике?

Я никогда не видела Ленку такой. В сумке у нее были бутылочки с кефиром из молочной кухни. Одним движением Ленка грохнула бутылку о тумбочку, и с «розочкой» в руке пошла на женщину:

— Если я еще раз услышу, что этот… ее отец, ты у меня до конца жизни Квазимодой ходить будешь, швабра подзаборная!..

Ленка захлопнула дверь, и, кажется, при этом ударила женщину по лицу. Та еще что-то кричала, но нам уже было не до того. Перепуганная Варвара захлебывалась плачем, я капала Ленке валерьянку.

— Я поверила, что ты ее можешь убить…

— Я теперь Разбойницу в «Снежной королеве» играю, — Ленка вытирала глаза оказавшимся под рукой кухонным полотенцем, — Так что все о'кей…

Белые голуби — это, конечно, красиво. Но для храма — сущая беда.

И если Федька не перенесет куда-нибудь свою голубятню, то уборку, подобную сегодняшней, придется делать каждую неделю. А кому? Ревностных, хотя и сварливых помощниц — подвизающихся при храме бабушек — не пошлешь отмывать двухметровую ограду из красного кирпича, украшенную чугунным литьем, которую и облюбовали милые птицы.

И на колокольню бабушки тоже не очень-то полезут.

Отец Вячеслав был единственным священником в селе, которое, казалось, и Бог забыл. И все вопросы — большие и малые — именно ему приходилось обдумывать, входя в малейшие детали.

Ирине до родов осталось два месяца. Она и так не щадит себя: к престольному празднику собралась делать привычную дорожку из скошенной травы, усыпанной розами — от ворот храма до входа в него. В Пюхтицком монастыре подсмотрела, и терпенья достало ей — повторить. Прихожане первый раз — ахали, ступить не решались.

— Никак Владыку ждете? Для кого красота такая?

— Для вас, для вас, дорогие, — повторяла Ирина, и манила рукою — идти.

И записи духовных песнопений, что теперь звучат в храме до позднего вечера — тоже ее дело. Кто бы и когда ни пришел — открыты двери. И тихо, будто — вдали, будто — с небес — мужской хор.

Порой и лучше придти, когда никого нет. Поставить свечу. Сказать, что хотел, Богу. В такие минуты не стоит смотреть в лица прихожан. Отец Вячеслав проходил, опустив глаза. Как бересту — огонь: в изгибы, в изломы, в муку; так и тут: все чувства на лицах — в неведомых страстных просьбах.

Отец Вячеслав никогда не считал, что ему дано многое. Может быть, кто-то и читает мысли… Правда, плачущий ребенок обычно успокаивался, стоило священнику положить руку на детскую головку. На крестинах у отца Вячеслава всегда тихо бывало. Но какой, верно, тяжкий и ответственный дар — видеть, что делается в чужой душе… С чего это он к душе подошел? Начинал-то — с голубей…

— А голубям не иначе как…

— Шеи посворачивать, — мягко закончил знакомый голос, — Но лучше — Федьке.

Отец Вячеслав быстро повернул голову. В дверях стояла, стояла… но еще время нужно было, чтобы разглядеть.

В последние годы зрение у него ухудшалось стремительно, вплотную подводя к слепоте. И в областной клинике, где он раз в полгода лежал, с переменами к лучшему не обнадеживали.

— Следующий субботник за мной, — сказал тот же голос, — И рогатку сделаю для Иосифовны.

Вот когда он узнал:

— Славушка!

Это была старая знакомая. Когда он только получил назначение сюда, во время первых же служб, обратил внимании на пару. Бабушка с внучкой стояли обычно близ иконы «Умиление», столь любимой Серафимом Саровским. Белокурая девочка лет пяти еще путала порою руку, которой надо креститься. Бабушка — высокая, худощавая, с интеллигентным лицом, в светлой кружевной накидке, вместо привычного женщинам — платка. Он тогда еще подумал, присмотревшись к ней, что знает она службу не хуже него.