Дженн Беннет - Звезды в твоих глазах

– Она очень злится?

– Не могу сказать, что она от этого в восторге. Я не стала с ней долго говорить, но по ее голосу поняла, что ей о происходящем известно больше, чем мне. – Мама смотрит мне в глаза: – Ты любишь Леннона?

Люблю ли я Леннона?

О господи!

Да, люблю.

Люблю своего лучшего друга.

Я изумленно смотрю на нее сквозь пелену слез:

– Думаю, что… что люблю уже давно.

Она кивает, шмыгает носом и нежно улыбается:

– Я поговорю с папой. Он сейчас на нервах, но потом, возможно, поймет, что это всего лишь упрямство. Не могу обещать, что он уже завтра изменит свое мнение, но ему в итоге все же придется уступить здравому смыслу. Договорились?

На самом деле меня так не устраивает. Не хочу жить как попрошайка с протянутой рукой, умоляя отца разрешить мне встречаться с Ленноном. Но ничего не говорю. Потому что знаю – Джой очень старается.

– Уже поздно, – говорит она мне, – а вечер у тебя выдался бурный. Давай отдыхать, говорить будем завтра. Хорошо?

Я киваю, она вымученно мне улыбается и выходит из комнаты.

Ну вот, я эгоистично говорю о любви, словно у нее в личной жизни нет собственных проблем. Мне остается только догадываться, через что она прошла рядом с отцом. Я вспоминаю, как сухо и прозаично она выпалила имя любовницы папы, будто заранее с ним смирившись.

Молли.

Мама назвала ее так.

Только вот на конверте с фотоальбомом красовалось совсем другое.

Кэтрин Битти.

Одна из многих.

Может, это одно и то же лицо? Может, отцова любовница воспользовалась псевдонимом, чтобы отправить пакет? Доподлинно мне известно только одно – Леннон узнал женщину на снимках из альбома, потому что видел ее в отеле с моим отцом. Да и потом, Рейган бросила мне в лицо обвинение, что после олимпийской акции по сбору денег папочка пытался переспать с матерью Мишель Джонсон. Не знаю, правда это или нет, но мама сказала, что этой зимой они ходили к психологу. А упомянутая акция была весной. Что-то здесь концы с концами не сходятся.

И что мне делать?

Я присаживаюсь на краешек кровати и принимаюсь рассматривать варианты. Можно сообщить маме все эти сведения, но тогда есть риск, что между родителями вспыхнет скандал, если не хуже. Я могу сама припереть отца к стенке в надежде… В надежде на что? Пристыдить его и заставить во всем признаться? И что потом? А могу оставить все при себе, и тогда, не исключено, жизнь еще вернется в нормальное русло.

Это тот результат, к которому я стремлюсь? Избежать боли? Ухватиться за видимость нормальной жизни? В моей голове ведут дуэль образы родителей – которые то живут вместе, то расстаются, – я пытаюсь рассортировать их и решить все уравнения, но мысли разъедают воспоминания. О том, что случилось на прошлой неделе. О медведе, набросившемся на палатку Бретта. Об укусе змеи. О горном льве. Об ударах молнии в лесу секвой. О том, как я уснула в объятиях Леннона.

Непредсказуемые последствия. Одни скверные, другие хорошие.

Вдруг на меня нисходит озарение – надо отпустить ситуацию. Ничего больше не планировать. Не держать под контролем. Даже самые хитроумные планы людей и мышей нередко превращаются в дерьмо.

Может, мне, чтобы избежать крапивницы и не кусать без конца ногти, надо было просто отдать этот фотоальбом маме? Ведь все эти переживания завели меня в тупик. Теперь я в этом тупике торчу, по-прежнему зная, что мой отец лжец, но понятия не имея, что будет дальше. По-прежнему думаю о судьбе моей семьи. По-прежнему не могу предотвратить катастрофу.

Я не могу без конца быть начеку, пытаться предупреждать бедствия, оценивать и контролировать перспективы.

К тому же Леннон прав. Испанской инквизиции действительно никто не ожидал.

С сегодняшнего дня больше никаких планов. Никаких попыток отслеживать каждую деталь. Ход событий можно спланировать так, чтобы в итоге оказаться в пункте назначения. Но вот того, что тебе встретится на этом пути, предсказать нельзя. Поэтому пусть жизнь идет своим чередом, и какие события ни ждут меня впереди, я буду встречать их с открытым забралом.

И начну прямо сейчас.

Фотоальбом все еще лежит в ящичке стола, где я его и оставила. Я достаю его вместе с письмом. Это не моя тайна, чтобы ее хранить. И никогда моей не была.

Моя сумочка в том же шкафу, куда я ее положила перед тем, как идти в поход. Я кладу в нее чистую одежду и зарядку для телефона. Спускаюсь вниз, зову с собой Андромеду и засовываю ее собачью подстилку, лежащую у подножия лестницы. Свет везде выключен, горит лишь лампочка над кухонной мойкой, где мама пьет из стакана воду. Отца нигде не видно.

– Держи, – спокойно говорю я ей, когда она поднимает на меня глаза, – это пакет, за которым ты просила меня сходить к Макензи за неделю до турпохода. Я сказала, что им ничего не приходило, но это не так. Они случайно его распечатали, и я, возвращаясь в клинику, заглянула внутрь. Утаила от тебя. Прости.

Мама нерешительно берет письмо и разворачивает его. У нее дрожат руки. Она несколько раз моргает. Потом складывает его и засовывает в альбом.

– Отец лгал тебе. Это не только Молли или эта Кэтрин. Рейган известен еще один случай. В гламурном лагере мне встретилась Разан Абдулла. Она спросила меня, по-прежнему ли вы с папой вместе…

Она неподвижно смотрит на меня с потрясенным выражением на лице.

– По городу ходят разговоры, – говорю я ей, – наверное, именно поэтому отец теряет клиентов, а ты – нет. Каждый знает, что он подонок.

Мы стоим, долго не глядя друг на друга.

– Прости, – звучат мои слова, – я люблю тебя, мне жаль, что так получилось. Прости меня за все.

– Увидимся утром, – тихо говорит она и направляется в их с отцом спальню.

А через секунду исчезает, закрыв за собой дверь.

Не знаю, что теперь будет, но от страха внутри все сжимается, меня охватывает жгучее желание броситься за ней и вырвать из рук фотоальбом.

Но слишком поздно. Что бы я ни сделала, время вспять не повернуть. Дыши глубже. Я пишу маме короткую записку и кладу ее на кухонную стойку. А когда голоса скандалящих родителей становятся громче, выхожу из квартиры через парадную дверь.

На улице холодно. По листьям пальмового дерева у нашего дома проносится легкий ветер. Я сбегаю вниз по крыльцу, поддергивая сумочку выше на плечо. Насколько же она легче рюкзака. Я почти не чувствую ее веса. Почти.

Половина звезд с неба исчезла. Вселенная будто просто провела по ним рукой и стерла. Но пока я иду, по небу проносятся бледные белые полосы. Надеюсь, Леннон сейчас смотрит на них вместе с Авани. На расстоянии многих миль отсюда, но в том же звездном небе.

Я шагаю к левому крыльцу голубого двухквартирного дома через дорогу от нашего. В окнах все еще горит свет. Макензи всегда были полуночниками – еще одна деталь, которую мой отец приводит в качестве доказательства их гедонизма. Но в данный момент я о ней совсем не думаю, лишь нажимаю кнопку звонка и жду. По сути, я планировала свои действия только до этого момента, не думая, что будет дальше, поэтому, когда в проеме появляется продолговатое лицо Санни и она щурится в свете фонаря на крыльце, говорю первое, что приходит в голову: